Трансформация войны

безрадостного будущего.

Клаузевиц, не склонный к завуалированным выражениям, прямо и открыто подчеркивал опасность введения элемента «ограниченности» в состав «принципов» ведения войны. Военная сила представлялась ему не подчиняющейся никаким правилам, кроме свойственных ее собственной природе и соответствующих политическим целям, ради которых она вступает в действие. Его раздражали «филантропические» представления о том, что война может (или должна) быть ограниченной и вестись с минимумом насилия: «В таких опасных вещах, как война, худшие ошибки делаются из милосердия». Он также писал: «Довольно уже нам слушать пустые байки о генералах, побеждающих без кровопролития». Однако вызывает сомнение, способен ли был сам Клаузевиц, «философ в военной форме», следовать на практике тому, что он проповедовал. Его характер остается для нас загадкой; ему, вероятно, не была присуща та жилка безжалостности, которая существенна, наверно, для любого великого полководца.

Не так-то легко понять, почему эта «жесткая» линия рассуждения произвела такое огромное впечатление на многих последователей Клаузевица и на всю современную теорию стратегии. Популярность Vom Kriege едва ли можно объяснить красотой стиля, который хотя иногда и сверкает изящными и броскими метафорами, зачастую слишком напыщен и уж точно не годится для легкого чтения перед сном. На ум приходят два возможных объяснения. Одной из причин того, что книга Клаузевица была встречена благосклонно, можно считать распространение национализма как популярного политического учения. Не только сам он был страстным патриотом Пруссии; как раз во времена его писательской деятельности, агитатор и «отец гимнастики» Ян говорил своим немцам-соотечественникам, что всякий, кто обучает свою дочь французскому, делает из нее проститутку. Позднее, в XIX в., усиливающиеся национальные чувства, намеренно разжигаемые и поддерживаемые государством, обернулись шовинизмом. Существовавшие ранее ограничения, созданные религией или естественным правом, были отброшены за ненадобностью. Каждая крупная европейская нация провозглашала теперь себя венцом творения, хранительницей уникальной бесценной цивилизации, требующей защиты любой ценой. Недолго оставалось до того времени, когда, прибегая ради победы над противником ко всем доступным средствам и доходя в этом до последней крайности, каждая из них беззастенчиво провозглашала это своим правом и даже надлежащей обязанностью.

Второй и, вероятно, еще более важной причиной было то, что идеи Клаузевица казались созвучными рационалистическим, научным и техническим взглядам, порожденным промышленной революцией. Современный европеец, вера которого в Бога была разрушена еще Просвещением, относился к миру, как к «золотой жиле». Живые существа и ресурсы этого мира рассматривались им как данные ему для эксплуатации и поглощения, — эти эксплуатация и поглощение и были для тогдашнего европейца тем, что называется прогрессом. Последний шаг в этом направлении был сделан, когда Чарлз Дарвин показал, что человечество — неотъемлемая часть природы. Сам Дарвин, по натуре мягкий человек, стеснялся делать очевидные выводы из своих взглядов. Однако его щепетильность не разделяли его последователи, сторонники социал-дарвинизма. Герберт Спенсер, Фридрих Геккель и легион менее блистательных личностей по обе стороны Атлантики не теряли времени даром и провозгласили человека всего лишь биологическим организмом, ничем не отличавшимся от остальных, над которым не властны никакие правила, кроме закона джунглей. Поскольку, по этим представлениям и теориям, война считалась излюбленным средством Бога (или природы) для отбора видов и рас, сложно было понять, почему люди не должны относиться к своим собратьям так же, как животные относятся друг к другу в ходе «борьбы за существование», т. е. с крайней безжалостностью и не обременяя себя какими-либо соображениями, кроме стремления к собственной выгоде.

Как бы то ни было, по словам британского военного писателя Бэзила Лидделла Гарта, одного из тех, кто сопротивлялся чарам этой работы, Vom Kriege стала «Прусской «Марсельезой», будоражащей тело и опьяняющей рассудок». Сам Клаузевиц, кажется, смотрел на варварства войны с тихим смирением. Впоследствии писатели трактовали его слова как громкий призыв к действию, горячо соглашаясь с ними, и называл то, о чем он говорил, несомненным благом. Список тех, кто, объявляя себя учеником Клаузевица, с радостью громоздили жестокость на жестокость, весьма длинен и изобилует хорошо известными фамилиями, начиная с Кольмара фор дер Гольца и заканчивая некоторыми наиболее безумными фигурами из числа современных ядерных стратегов. И это влияние не ограничивалось теорией. В XIX веке, несмотря на присущую ему националистическую напыщенность и социал-дарвинистскую риторику, все же удалось удержать войну между европейскими странами в определенных рамках и смягчить ее ужасы. Но следующий век увидел две «тотальные» мировые войны, которые велись с почти полным игнорированием каких бы то ни было ограничений. Стороны применяли все имеющееся у них оружие, старались уничтожить всех и вся, до чего только могли дотянуться, а закончилось дело применением ядерного оружия, ужас перед которым только теперь начинает отступать.

Согласно Клаузевицу, закон войны основан на «незаметных, едва достойных упоминания ограничениях, которые насилие само на себя налагает». Если во времена, предшествовавшие Освенциму, цивилизованные нации давно перестали истреблять друг друга под корень подобно дикарям, то произошло это не благодаря каким-либо изменениям в природе войны, а потому, что они нашли более эффективные способы борьбы. В Vom Kriege Клаузевиц одной непочтительной фразой расправился со всем огромным корпусом международного права и обычая. Тем самым он создал прецедент, которому с тех пор следует литература по «стратегии», вплоть до того, что книги о законах и обычаях войны обычно хранятся в отдельных, находящихся несколько в стороне библиотечных полках. Однако война без законов не просто чудовищна — она невозможна. Для того чтобы это показать, мы совершим путешествие в историю, рассмотрим настоящее и попытаемся заглянуть в будущее.

Законы войны: военнопленные

Понять, насколько ошибочным было то, что Клаузевиц сбросил со счетов международное право и обычай, можно, изучив его собственную судьбу после того, как он попал в плен. Это произошло двумя неделями после злополучного сражения при Йене, когда его подразделение, ведя арьергардный бой под Пренцлау между Берлином и Балтийским побережьем, оказалось отрезанным французской кавалерией. Вместе с прусским принцем Августом его доставили в Берлин. Пока молодой Клаузевиц дожидался в приемной, принца допрашивал Наполеон. После этой встречи оба молодых дворянина дали слово чести, что не будут дальше участвовать в войне, и были отправлены домой. Через месяц им было приказано следовать в место заключения во Францию. Поездка была неспешной, и Клаузевиц даже воспользовался возможностью навестить Гёте в Веймаре. Достигнув Франции, они сначала остановились в Нанси, затем в Суассоне и, наконец, в Париже. Несмотря на то что власти присматривали за ними, дворяне передвигались повсюду абсолютно свободно и могли часто появляться в лучших светских кругах. Путешествие завершилось спустя десять месяцев, когда после подписания Тильзитского мира им было позволено уехать домой. Поехали они через Швейцарию, остановившись у злейшего литературного врага Наполеона, Мадам де Сталь, в салоне которой принц Август, похоже, завел роман.

В то время Клаузевиц был капитаном. Если бы он попал в плен во время какого-нибудь современного конфликта, скажем, в Италии или во Франции во время Второй мировой войны, его бы ждала совершенно другая судьба. Вероятно, его доставили бы в какой-нибудь центр допроса после пары дней морения голодом и грубого обращения. В соответствии с международным правом он был бы обязан назвать свое имя, звание, личный номер, группу крови и ничего больше. Если, однако, следователи на допросе решили бы, что он владеет важной информацией, они бы попытались выжать ее из него, хотя, вероятно, не прибегая к настоящим пыткам. После этого его отправили бы за колючую проволоку бы в какой-нибудь лагерь для военнопленных. От него не требовали бы обещания, что он не сбежит. Напротив, попытка бегства считалась бы долгом его как офицера и джентльмена. Даже повторные попытки бегства не считались нарушением и поэтому не подразумевали наказания, если он не поднимал оружия и не убивал охранников.

В действительности с немецкими военнопленными в лагерях союзников обращались корректно, хотя, конечно, особой роскоши им не позволялось. Военнопленные из армий западных союзников, даже