Начал прибывать народ. Дядька с золотыми зубами, весь растрёпанный, загорелый, в наполовину распахнутой рубахе, бормочущий, что приходит в последний раз, и больше ни-ни; те две накрашенные, которые сидели на скамейке; девица в белых шортах и сиреневых кружевных сапогах, с пухлой девочкой лет семи; пожилая женщина, обмотанная серым пуховым платком, и ещё куча людей.
Их было явно больше пяти. И они выстроились в свою, новую очередь. Я испуганно переводила взгляд с одного на другого. Мама не сказала, за кем именно она заняла!
А люди заходили и заходили, и места им уже не было в маленькой приёмной. Я сообразила вскочить с дивана и пойти в конец очереди. Передо мной было шестнадцать человек. Я не пятая! Мама меня убьёт, а самое главное, папу мы увидим только через сто часов…
Что-то капнуло мне на куртку, и я с ужасом поняла, что это мои собственные слёзы.
Вот бред-то!
Я попыталась вытереть их рукавом кофты, но они текли и текли — паразиты, а не слёзы. Ну точно как тогда, когда я стояла за материнским сертификатом для Симбы.
Вдруг женщина, обмотанная платком, сказала хрипло:
— Ну, не плачь… Скоро свидишься.
Я хотела промолчать, но всё-таки не сдержалась:
— Не скоро! Мы вообще-то пятые были…
— Пятые? — спросил дядька с золотыми зубами. — В зелёном пальте твоя мамка, что ль?
— Да…
— Так она за мной занимала. Проходи.
Дядька чуть шагнул в сторону, и я встала за ним. Кто-то в очереди улыбнулся, кто-то нахмурился.
Я обрадовалась, но потом снова сжалась в комок. Мне было страшно звонить. Вдруг я забуду сказать что-то важное и нас не пустят к папе из-за меня?
Я стала шёпотом повторять имя папы, его фамилию, год рождения. Отряд. Вроде всё помню. Но всё- таки — вдруг? И где Костя, сколько можно пить чай?!
Мокрой от волнения ладонью я схватила трубку.
— Говорите, — строго сказала дежурная.
Я назвала имя, фамилию и отряд и вдруг поняла, что забыла год рождения! Ой!
— Год? — нетерпеливо спросила дежурная.
— Сейчас… Извините…
Я схватила себя за прядь волос, дёрнула изо всех сил, но не помогло.
— Так какие там грибы, — сказала дежурная, — я опята за грибы не считаю, никогда их не беру.
Она сказала это кому-то другому, но их домашняя болтовня совсем сбила меня с толку. Какие грибы? Год надо вспомнить!
За моей спиной занервничали и заворчали, но, к счастью, вошёл Костя. Он крутил на пальце автомобильные ключи. Я посмотрела на него, вспомнила, как они с мамой ругались из-за того, где ставить машину, вспомнила, как мама учила меня, маленькую, запоминать их года рождения. «Папа родился седьмого числа восьмого месяца пятьдесят шестого года! Запомни, Лиза! Семью восемь — пятьдесят шесть!»
— Пятьдесят шестого, — выпалила я в трубку.
— Да нашли уже, — отозвались там, — ждите, пока начальник подпишет.
— Справилась? — спросил Костя, когда на деревянных ногах я подошла к нему.
— Ага…
Я хотела сказать ему: «Спасибо, что пришёл», но боялась, что он не поймёт.
У начальника тюрьмы
Кабинет начальника был в соседнем здании. Когда я шла по мрачным коридорам, вдоль запертых кабинетов, я наконец поняла, на что похожа тюрьма.
На больницу. Свои порядки, свои правила, всё решают главные — врачи или начальники тюрем, а самое важное — не выпускают, пока не сочтут нужным. Я содрогнулась. Аппендицит мне удалили пять лет назад, но я до сих пор помню, каково это: лежишь в четырёх стенах и не знаешь, когда тебя выпустят, а все приходят тебя навещать и уходят домой — спать в своих кроватях. Вот только разница: меня-то за дело в больницу положили, а папа как сюда попал…
Я нашла маму в толпе тех же самых тёток и дядек, они опять создали новую очередь и нервно поглядывали друг на друга. Были и те, кто ещё по телефону не звонил, а решил сначала подписать у начальника тюрьмы. Например, у окна стоял старый таджик со слезящимися красными глазами и грустно смотрел на очередь. Мама была вторая и поэтому не слишком волновалась.
Мы с ней тоже подошли к окну, и таджик стал грустно смотреть на меня.
— Видишь, — показала мама, — вон там, между заборами, — полоса? Там земля.
Я не видела, но кивнула.
— Они её рыхлят каждый день.
— Ой, — подключилась одна из накрашенных тёток, подойдя к окну, — а я видела, как рыхлят. И спрашиваю у одного: огурчики, что ли, сажаете? Весной дело было. А он, знаете, усмехнулся и говорит: «Ага… Огурчики…»
— А что на самом деле? — спросила я, увидев наконец эту землю.
— Контрольно-следовая полоса, — объяснил подошедший Костя.
— Чтобы следы было видно, если кто-то убегает, — прошептала мама.
— А ты откуда знаешь? — спросила я Костю.
— Книжки про пограничников в детстве читал.
— А вон…
У мамы вдруг пропал голос.
— Чучело, — тихо сказала она.
Правый уголок её губ пополз вверх, словно она собиралась улыбнуться, да так и застыл. Она показала на пугало рядом с контрольно-следовой полосой. У пугала не было головы, зато оно было наряжено в просторную серую рубаху.
— Одето как…
У мамы снова перехватило дыхание, а меня окатило ужасом с головы до ног, и я ничего не стала переспрашивать.
Люди тем временем заволновались, загалдели, кто-то выкрикнул: «Без подписи можно, надо только опять позвонить!» И все устремились к лестнице. А окно, у которого мы стояли, было как раз около лестницы. Мама схватила меня за руку и потащила вперёд, и нам удалось первыми выбраться из здания. Рядом с нами бежал таджик со слезящимися глазами, который тоже стоял у окна.
— Давай, обгоняй его! — велела мама и толкнула меня вперёд. — Надо первыми позвонить!
Я ускорила шаг. Таджик тоже. Мы не смотрели друг на друга, но быстро шли вровень.
— Обгоняй! — крикнула мама сзади, а мне вдруг стало так стыдно, так неудобно обгонять человека, бегущего рядом. Да ещё и человека со слезящимися глазами. Я никогда не могла никого обгонять, никогда! На школьных соревнованиях я всегда последняя приходила. Ну не могу я никого обгонять, мне это стыдно!
Не доложила мне мать-природа ген обгона, видимо, дефективная я.
Все эти мысли ворохом неслись в моей голове, а я просто быстро шла рядом с таджиком. Накрашенные тётки вообще бежали к комнате ожидания, срезав угол лужайки.
— Что ты творишь? — с отчаянием крикнула мама откуда-то сзади, но я всё равно не могла заставить свои деревянные ноги двигаться быстрее.
— Ну ладно, ладно, — пробормотал таджик, почему-то улыбнулся, но шаг не сбавил.
— Меня мама убьёт, — пискнула я скорее себе, чем ему, да он и не услышал.
