— Полвосьмого утра. Чуть больше часа назад.
— Хорошо, — произнес матерый разведчик и, морщась от боли в ноге, обошел стол и опустился в свое кресло. — Вы сообщили важные данные, а теперь я приказываю уничтожить их. Сотрите все. Все, что вы мне сообщили. Ясно?
— Так точно, сэр. Есть стереть.
Конклин положил трубку. Нью-Йорк… Нью-Йорк? Не Вашингтон, а Нью-Йорк! В Нью-Йорке ничего не осталось. Дельта знает это. Если бы он охотился за кем-то из «Тредстоун» — например, за ним, Конклином, — то прилетел бы прямиком в Даллас. Что ему делать в Нью-Йорке?
И почему Дельта так откровенно использовал фамилию Уошберн? Это ведь все равно что сообщить свой план телеграфом. Ему ведь ясно, что рано или поздно это имя выловят… Рано или поздно… Поздно! После того, как он успеет проникнуть внутрь! Дельта дает понять всем уцелевшим участникам «Тредстоун», что намерен действовать с позиции силы. Он способен разоблачить не только эту операцию — но и зайти Бог знает как далеко! Целые разведсети, которыми он пользовался, пока был Каином, станции прослушивания, лжеконсульства, представляющие собой не более чем центры электронного шпионажа… Даже эта чертова «Медуза»! Выдать все это… Его связи с французским военным советником призваны показать «Тредстоун», как высоко он сумел забраться. Если уж он сумел проникнуть в столь избранный круг политиков — ничто не сможет его остановить… Черт подери, но остановить на пути к чему? В чем его цель? У него на руках миллионы долларов! Он бы давно мог спокойно исчезнуть с ними!
Конклин помотал головой, припоминая. Было время, когда он хотел отпустить Дельту с миром, дать ему исчезнуть. Так он ему и сказал двенадцать часов назад на кладбище под Парижем. Человек такого рода занятий больше ни на что не мог рассчитывать. Уж Александру Конклину, в прошлом одному из лучших секретных агентов во всей разведслужбе, это было хорошо известно. Больше ни на что. Со временем для человека их круга ханжеское, банальное утверждение о том, что главная ценность — жизнь, обретало особую, выстраданную, горькую истинность. Все зависело от того, каким ты был прежде и насколько исковеркан. Но Дельта не пожелал исчезнуть! Он вернулся — с безумными утверждениями, безумными требованиями, с безумной тактикой, к которой не прибегнул бы ни один опытный разведчик. Ибо какой бы взрывоопасной информацией он ни располагал, сколь бы высоко ни проник, — никто в здравом уме не стал бы возвращаться на минное поле, окруженное врагами. И никакой шантаж не заставил бы его вернуться.
Никто в здравом уме…
Но Дельта был в особняке на Семьдесят первой улице. Остались отпечатки пальцев: указательный и средний пальцы правой руки… И способ транспортировки теперь открылся: самолетом «Эр Франс», под прикрытием французского военного советника… Факт же заключается в том, что Карлос не мог ничего знать.
Конклин закрыл глаза. Была такая фраза… Очень простая шифрованная фраза, которой они пользовались, когда операция «Тредстоун» только начиналась… Как же там было? Это перекочевало еще из «Медузы»…
Конклин снова открыл глаза. Джейсон Борн должен был подменить Ильича Рамиреса Санчеса. На этом, собственно, и основывался весь план «Тредстоун-71». Это и был краеугольный камень легенды, параллакс, призванный выманить Карлоса из логова в их поле зрения.
Борн. Джейсон Борн. Совершенно неизвестный человек. Имя, похороненное более десяти лет назад. Человеческие останки, брошенные в джунглях. Но он реально существовал. Это тоже было составной частью плана.
Конклин переворошил папки на столе, покуда не нашел ту, которую искал. На ней стояли только две заглавные буквы и две цифры.
«Т-71 X». Последняя буква обозначает, что в папке находятся документы, касающиеся зарождения плана. Истоки «Тредстоун-71».
Он открыл папку, почти боясь увидеть то, что там наверняка должно было находиться.
Дата казни. Сектор Тамкуан, 25 марта…
Взгляд Конклина переместился на настольный календарь. 24 марта.
— О Господи, — прошептал он, хватаясь за телефон.
Доктор Моррис Панов вошел в психиатрическое отделение на третьем этаже в том крыле Бетсайдского госпиталя, которое было отведено ВМС, и остановился возле регистратуры. При виде молоденькой практикантки, перерывающей карточки больных под суровым взглядом дежурной сестры, он улыбнулся. Должно быть, девушка положила чью-нибудь историю болезни не туда, куда нужно, и начальница решила преподать ей урок, чтобы такое больше не повторилось.
— Пусть вас не вводит в заблуждение суровость Энни, — обратился Панов к раскрасневшейся девушке. — Ибо под холодной, бесчеловечной оболочкой скрывается… гранитное сердце. Откровенно говоря, она сбежала недели две назад из палаты пятого этажа, но мы боимся в этом признаться.
Практикантка хихикнула. Старшая сестра безнадежно покачала головой. На столе за стойкой зазвонил телефон.
— Вы не подойдете, милая? — попросила старшая сестра практикантку и обернулась к Панову. — Доктор Мо, как прикажете учить их чему-нибудь, покуда вы рядом?
— С любовью, милая Энни. С любовью. Но не теряйте при этом своих велосипедных цепей.
— Вы неисправимы… Скажите лучше, как ваш пациент из палаты пять-a? Вы очень беспокоились за него.
— И до сих пор беспокоюсь.
— Я слышала, вы не спали всю ночь…
— Да, по телевизору в три часа ночи показывали кино, которое я обязательно хотел посмотреть.
— Не надо, Мо, — покачала головой госпитальная матрона. — Вы слишком молоды, чтобы кончить так, как ваши пациенты.
— А может, наоборот, слишком стар, чтобы этого избежать, Энни. Но спасибо за заботу.
Вдруг оба осознали, что имя доктора произносят по громкоговорителю. Молоденькая практикантка взывала в микрофон:
— Доктора Панова просят подойти к телефону…
— Доктор Панов — это я, — наклонившись к девушке через стойку, доверительно прошептал психиатр, — но мы с Энни Донован не хотим, чтобы об этом все знали. Она моя мать, полька… А кто звонит?
Та уставилась на приколотую к халату доктора карточку с именем и фамилией, похлопала глазами и пролепетала:
— Какой-то мистер Александр Конклин, сэр.
— Да ну? — удивился Панов. — Откуда я могу поговорить, Энни?
— Из кабинета номер один, — отвечала старшая сестра, указывая в конец холла. — Он пуст. Я переключу звонок на тот телефон.
Панов направился к указанной двери, он был встревожен. Алекс Конклин был, с перерывами, его пациентом на протяжении пяти лет, покуда они оба не пришли к соглашению, что большего для его психической адаптации сделать нельзя — хотя сделанного явно было недостаточно. Пациентов, подобных Конклину, было очень много, а помочь им удавалось лишь отчасти. На сей раз, однако, речь должна была идти о чем-то серьезном — коли он решил звонить в госпиталь, а не в приемную.
— Мо, мне нужно, чтобы вы очень быстро ответили на несколько вопросов, — взволнованно начал
