его гуманистической функции. Из этих поисков и родилась ее искусствотерапия.
Как-то в Вене она предложила мне выбрать тему для семинара с тамошними психоаналитиками. Эдит не знает, что делать завтра?
Я ляпнула:
— Перевод.
А она:
— Чушь! Что это значит?
— Перевод из материала в материал, из плоскости в объем. Помните, вы задали дерево, велели найти похожие, и начался разбор элементов — ствол, крона, корни и их отсутствие, расположение на листе и так далее? А если взять три фазы? Рисунок, рельеф, скульптура.
Эдит молча барабанила пальцами по столу.
— Это урок по искусству, здесь нет терапевтического момента.
— Но вы же сами говорите, что занятия искусством и есть терапия! А тут надо пройти трансформацию. Дерево — образ «я» — должно найти себя в разных формах.
— Тогда зачем рельеф? Та же глина. Лучше коллаж. Или живопись.
— Я имела в виду не разные материалы, а разные формы. Постепенный переход из двумерного пространства в трехмерное.
— Хорошо, тогда промежуточная фаза будет такой: одним зададим рельеф, другим — коллаж, третьим — живопись.
Так мы и сделали.
Я навестила ее в Грундлзее в июне 2011 года. Дверь мне открыла Маргарита, сиделка из Словакии, с ней я говорила по телефону.
Эдит читала книгу на кухне. В той же кофте, в которой она теперь утопала, с той же косичкой, перехваченной аптечной резинкой. При виде меня она сжала руки в кулачки и потрясла ими в воздухе. Какая, мол, радость! Эдит уже почти ничего не слышит, хотя уши у нее отросли как у Будды, мочки почти на уровне подбородка.
Мы переместились с кухни на веранду.
Все те же толстые керамические чашки с бело-зелеными разводами, тот же вид на озеро, та же купальня… Пять лет тому назад Эдит оставила Нью-Йорк, вернулась в родные пенаты.
Я спросила у Эдит по-английски, рисует ли она.
— Нет, — ответила она по-немецки.
Маленькие, но по-прежнему яркие глаза занавешены веками. Взгляд вбок, птичий.
— Принеси карандаш и бумагу.
Маргарита всплеснула руками:
— Два года предлагаю ей карандаш и бумагу — нет!
В мастерской на втором этаже нет ни красок, ни свежих полотен, посреди комнаты большая кровать. Низкий стол для инструментов, прежде уставленный баночками с мастерками и стеками, замурзанными коробочками с углем, пастелью, сангиной, белыми мелками, стерками, тряпочками, перьями, баночками с тушью, — пуст. Карандаши и бумагу я нашла на полке над маленьким топчаном, где Эдит иногда задремывает среди дня.
Я села рядом с Эдит, и она, вперившись в меня взглядом, начала рисовать.
Глаза-глаза-глаза… Они наезжали друг на друга. Эдит повернула лист другой стороной — та же история.
— Дункель, морген! — сказала она.
Эти слова по-немецки я понимаю: темно, утром.
Веранду заливает солнечный свет, а ей темно. Судя по рисунку, ее зрение выхватывает отдельные детали, она не видит предмет целиком. Может, уголь — он ярче карандаша?
Маргарита принесла уголь.
Эдит всматривалась в меня изо всех сил, попросила меня пересесть — темно. Попробовала рисовать углем — не выходит.
Мы перебрались с веранды на открытую поляну. Она опять взялась за карандаш. Рисовала-рисовала — одни глаза.
— Хватит, завтра будет свет!
Я попросила у нее рисунки. Она пожала плечами. Велела мне найти в мастерской ее книгу статей по-немецки, это она мне подарит.
Я сбегала за книгой. Эдит поставила свою подпись. Этого достаточно.
— Лена, Фридл… — произнесла она и вздохнула. Помолчав, спросила: — Как Маня?
Я прокричала ей в ухо, что много рисует, работает…
— Маня талант, пусть учится у великих и у натуры, эти не подведут, — сказала она по-английски. — Генук, шлафен.
Маргарита довела Эдит до кровати, принесла книгу и включила лампочку.
Что же она читает? Все ту же книгу, про Ван Гога и его брата Тео. Два года тому назад она встретила нас с Маней разговором о Тео, об участи брата гения, который посвятил Винсенту всю жизнь, о безумии, которое никого не щадит, и о гениальности, которой все простительно.
Каждый читает свою книгу. Даже если не видит букв.
Сколько я помню Эдит, она никогда не начинала портрета с глаз. Мой из них состоит.
Глаза-глаза-глаза…
Слитность и цельность
Занятия «простыми вещами», у которых нет прямой привязки ни к чему, кроме как к своей сути, вызывают множество вопросов. Как к самим этим сущностям (точка, линия, звук — пятно, мелодия, цвет), так и к себе.
1. Зачем мне это нужно?
2. Зачем я учусь тому, что не есть моя профессия?
3. Что из этого я могу взять для занятий с детьми?
Ни на один из этих вопросов я ответить не могу, ибо они не ко мне обращены.
Продолжаю гнуть свое: чтобы понять слитность и цельность (в жизни, в творчестве, в произведениях искусства, в картине за окном), надо задуматься над составляющими этой цельности, что уже само по себе парадокс.
Мы складываем или умножаем?
Мы видим целое явление или его фрагменты?
Как сделать видимой мысль вещи о самой себе — линии, например?
