преследовавший меня, попытался сделать то же самое, но столкнулся с такси, ехавшим навстречу. Так я ушел от слежки, но на задание, опасаясь новой провокации, уже не поехал.
Ну а сейчас?.. Что делать сейчас? Попытаться уйти от слежки? Но для чего? От кого и зачем мне уходить? Ведь я нахожусь не во вражеском окружении, а у себя дома, на Родине! Наконец я дошел до места работы. Домой я поехал уже на автобусе, но один из сопровождавших меня утром молодых людей опять следил за мной. Вечером того же дня мне снова позвонил Б.С. Мы встретились и опять говорили об одном и том же. Я уже твердо знал, почему он проявляет ко мне такой большой интерес. Было очень больно осознавать, что злотворные вирусы лицемерия, подозрительности и морального падения проникли всюду и деформировали прежние человеческие отношения.
К этому времени относится и история с оружием. У меня с войны остался немецкий пистолет — «Вальтер» с инкрустированной ручкой — подарок фронтового друга. Я решил его не сдавать по окончании войны. Думал, что всегда в случае чего можно будет оправдаться, в конце концов я — человек военный, фронтовик. О существовании пистолета со временем забыл. Когда началась история со слежкой, я стал перебирать в памяти, что у меня есть дома такого, что может быть предметом наказания. В этот момент я и вспомнил о пистолете. Рассказал об этом близкому человеку, но он мне ответил банальной фразой, которую мы всегда употребляли в те времена, когда речь заходила о подобных делах: «Зачем ты беспокоишься? Если ты ни в чем не виноват, то и волноваться нечего…» Эта заученная фраза, родившаяся еще в тридцатые годы, продолжала служить удобной приманкой для дураков. Можно было бы, конечно, пойти и сдать пистолет, но у страха глаза велики, и мне показалось, что этого делать не стоит. С другой стороны, я понимал, что, если у меня найдут пистолет (в обстановке шпиономании и всеобщей подозрительности), этого вполне будет достаточно, чтобы меня засадить в тюрьму. Тут уж никакие заслуги мне не помогут. Поэтому я решил от пистолета избавиться. В это время у меня остановился брат, приехавший из Ленинграда, где он работал директором этнографического музея, расположенного рядом со всемирно известным Русским музеем. Он полностью меня поддержал и настоял на необходимости освободиться от пистолета как можно скорее.
Я с сожалением разобрал пистолет на детали, вместе с патронами завернул его в газету, и со свертком под мышкой мы отправились вдвоем с братом на улицу в надежде найти укромное место. Мы долго бродили, пока не вышли через Бородинский мост к Москве-реке (прямо напротив Киевского вокзала, там был спуск к воде). Переглянувшись, не сговариваясь, мы пришли к одной и той же мысли, что это самое безопасное место. Подойдя прямо к реке, я разделил сверток на две части: одну отдал брату, другую взял себе. И мы по незримому сигналу одновременно бросили свертки с остатками пистолета в реку.
Как только раздался всплеск воды, поглотившей все, что осталось от моего «Вальтера», неожиданно за нашими спинами раздался резкий голос:
— Граждане! Вы что же тут делаете?.. Бросаете всякий мусор в Москву-реку!
Мы испуганно оглянулись: перед нами стоял милиционер. Как он здесь очутился, когда он успел подойти так близко к нам, понять было невозможно. Мы оба несколько секунд что-то бессвязно бормотали, пока один из нас не выдавил: «Вот, знаете ли, мы поспорили, кто забросит камень подальше в реку».
Милиционер долго нам выговаривал и предупреждал, чтобы больше «подобных безобразий» не повторялось. Мы возвращались молча, каждый погруженный в свои мысли. Придя домой, мы никому об этой истории не рассказали. Слишком все выглядело унизительно и глупо.
У брата к тому же были свои неприятности, в той или иной мере связанные с «делом врачей».
Когда началась эта гнусная антисемитская кампания, к нему зачастили важные комиссии, в том числе из горкома и обкома партии. И вот одна из комиссий обнаружила в запаснике музея огромную медную вазу на ножке, нечто вроде шахского умывальника. Эта ваза, без сомнения, представляла большую историческую ценность. Один из членов комиссии высказал предположение, что данное произведение искусства когда-то было инкрустировано золотом, и это золото, очевидно, было снято каким-то вредителем, разумеется, «врагом народа». Учитывая тот факт, что директор принадлежал к лицам еврейской национальности, члены комиссии пришли к единодушному мнению, что золото с вазы без всяких сомнений было передано международной сионистской организации под названием «Джойнт». Конечно, во внимание не принимался тот факт, что директор — коммунист, в годы войны добровольно пошедший на фронт и раненный в боях за Родину.
Сейчас это звучит нелепо и смешно. Тогда же подобные голословные обвинения вполне могли стоить жизни. Что это за таинственная сионистская организация «Джойнт» я, как и брат, понятия не имел. Несмотря на явную нелепость предъявленных обвинений, брат до окончания полного расследования был снят с поста директора музея и исключен из партии. Над ним реально нависла угроза ареста. Он обратился с жалобой в вышестоящие инстанции, аргументированно доказывая свою невиновность, но это обращение, разумеется, никакого действия не возымело.
Тогда он написал личное письмо академику Анне Михайловне Панкратовой, поскольку она его хорошо знала по Институту Красной профессуры. А. М. Панкратова была известна в академических и общественных кругах как крупный историк. Надо отдать ей должное (я относил к ней на квартиру письмо брата), она всячески старалась помочь своему коллеге, считала всю приключившуюся с ним историю нелепой и дикой. Анна Михайловна нашла время лично обратиться с ходатайством о брате во многие инстанции, но дело не сдвигалось с мертвой точки.
И вот однажды брат, гуляя по Ленинграду, недалеко от своей прежней работы случайно встретил бывшего научного сотрудника музея (кажется, это был потомок графа Ольденбургского). Этот сотрудник много лет (еще до Октябрьской революции) проработал в музее.
— Что с вами? — спросил он, обратив внимание на печальный вид брата. — Вы больны?
Брат подробно рассказал ему историю с вазой.
— Ба! Да ведь это же я привез вазу из Ирана. Я могу легко доказать, что на ней не было ни грамма золота.
— Но как? — с замиранием сердца воскликнул брат.
— Да я же знаю, где находится подробное описание этой вазы.
Они быстро пошли в музей: один — уверенно, другой — с сомнением и зародившейся надеждой. Действительно, нашлась подробная инвентарная запись, подтверждающая, что ваза сделана из меди, и никакого золота на ней и в помине не было. Брата восстановили в партии, но на всякий случай, «для профилактики», объявили строгий выговор (за небрежное хранение дорогих экспонатов). На прежнюю работу он, конечно, претендовать уже не мог, поэтому устроился старшим научным сотрудником в Публичную библиотеку имени В. И. Ленина.
В апреле 1953 года бесславно закончилась история с врачами, хотя ее отголоски еще долго витали в воздухе. Слежка за мной прекратилась, словно ее и не было. Б.С. с тех пор больше мне не звонил ни разу, ну а я ему, разумеется, тоже. Где он и что с ним стало — не знаю, да и знать не хочу. Мне известно только, что докторскую диссертацию он не завершил, по-видимому, помешала смерть Сталина. Так историческая наука лишилась еще одного основополагающего труда, посвященного выдающейся роли Иосифа Виссарионовича Сталина в Октябрьской революции.
Я по-прежнему работал в академии. Прошло более пяти лет с того дня, как я стал старшим преподавателем. Работать в академии было интересно, почетно, и, судя по всему, отношение ко мне было самое благожелательное, но я все чаще задумывался о своей дальнейшей судьбе. И тут произошло одно событие, которое разом решило мою участь. С должности начальника кафедры ушел генерал Деревянко, и командование академии занялось поиском кандидата на освободившуюся должность. Подключилось и ГРУ, заинтересованное в том, чтобы кафедру возглавил знакомый управлению работник.
Эту должность по штатному расписанию мог занимать только генерал. В нашей академии почти все начальники кафедр имели высокие воинские звания. Главный маршал бронетанковых войск Ротмистров, генерал-полковники Хлебников, Цирлин, Никитин, несколько генерал-лейтенантов.
Время шло, но ни одна из кандидатур по тем или иным причинам не удовлетворяла требованиям командования академии. Главная причина, наверное, была в том, что намечаемые на должность кандидаты не оканчивали Академию Генерального штаба, что являлось необходимым условием для занятия этой должности.
Продолжение данной истории я пишу со слов непосредственных участников процесса поиска приемлемой кандидатуры. Генерал армии Курасов на одном из совещаний ведущих начальников кафедр
