Память об Марте ушла куда-то на задний план, обволоклась густым непроницаемым туманом. А была ли Марта на самом деле? Может, приснилась, выдуманная с начала до конца? Нет, было что-то невыносимо тяжелое, из-за чего ни на минуту не прикрыл глаза перед полетом. С этой тяжестью и вылетел на второе задание. Окажись отдохнувшим, скорее всего, избежал бы гибели самолета. Все было бы не так, как случилось.
Неужели это из-за Марты? Впрочем, какое теперь имеет значение? Нет ее больше и не будет. Даже если удастся выкарабкаться из нынешней передряги.
В голове шумело. Словно наполненная чем-то тяжелым, она не давала возможности сосредоточиться. Одна и та же мысль появлялась и ускользала: «Меня спасли совершенно незнакомые люди, старик и внучка. Вот эти русские. Сколько я всякого слышал о русских. Я летел бомбить их, а они пытаются поставить меня на ноги».
— Оля… — и опять перед собой он увидел участливый взгляд, — Оля, скажи дедушке: я — мадьяр.
— Ты сам и скажи, — улыбнулась она, — или стесняешься?
— Не, — Имре обессиленно прикрыл глаза.
— Мадьяр? Это что ж, венгр, значит? Или как? — переспросил старик.
Имре подтвердил глазами.
— То-то, гляжу, на немца ты не похож. Больше на наших. Чернявый. Имре, значит. Война все перебаламутила. Внучка-то почему со мной? Наши придут, — прячь. Девку не пропустят. Немцы придут — еще хлеще. Только б напакостить. Пряталась. Пса застрелили. Пес им помешал. Ведь только несколько дней как отхлынули… А что тут было-то! Не приведи Господь. А теперь вот ты — ни наш, ни немец… Внучка пошла дровец набрать, прибегает: «Раненый замерзает!..» Вот он ты и есть, — раненый. Как цыпленок из скорлупки.
Старик хмыкнул от подвернувшегося сравнения Имре с цыпленком из скорлупки…
В общем-то дед был настроен миролюбиво. Сколько бы ни ворчал, все решала в конце концов Ольга. Она и хозяйство вела после того, как фронт откатился от их дома и дед перестал ее прятать, и стряпала, и печку топила, и сушняк собирала в лесу на растопку.
Да мало ли чего надо делать по дому? Простые щи сварить, — и то ноги оттопчешь. Не зря в старину говорили: дом вести — не лапти плести. А то еще стирка, уборка, уход за стариком. Последнее время поясницей измаялся: перенервничал, видать.
— Откуда ты, малый? — не оставлял дед желание докопаться до истины.
Имре и самому интересно, как он остался жив. Там целая группа русских была. То ли в плен вели, то ли на расстрел. Хотя расстрелять где угодно можно. А тут самолет на бреющем свинцом полил, как грядку из лейки. Потом еще раз зашел для верности.
Не судьба, знать, Имре лежать в земле сырой. Некому его тут хоронить. И замерзнуть окончательно не успел. Вот эта вот девчушка ласковая на замерзающего набрела. Как объяснить деду?
— Что-то ты не договариваешь, парень, — прокряхтел тот. — Нам-то все равно, да есть люди, им, чего не было, скажешь… По себе знаю.
— Ну и не мучай его, дедушк, если по себе знаешь… — упрекнула Ольга, не давая развить мысль.
— Ты-то что вступаешься? — вытаращился дед в удивлении.
— Я не вступаюсь, я говорю — не до разговоров ему еще, — оправдываться стала.
Дед недовольно пыхнул трубкой и, накинув тулуп, вышел во двор. Ядреный морозный воздух сладким клубком вкатился в избу, растворяя табачный дух.
«Уже зима. Сколько же я лежу?.. А голова… Так и кажется, сейчас треснут мозги».
Имре опять провалился в бред. Опять представилось: самолет на бреющем, разбросанные тела, схватка…
Он напрягает память, пытаясь восстановить момент, когда выхватил кортик. Пробует остановить время, прокрутить назад, чтобы все пошло по-другому. Еще не знает как, но уверен: должно быть по- другому. Не должно быть крови…
— Попробуй уснуть, — наклонилась Ольга. — Теперь ты очнулся. Вечером еще отвару примешь. Спи!
В первый раз за многие дни Имре привиделся сон. Как ни странно, был он на редкость спокойный. Будто солнце ласкает, и находится он на родной венгерской земле. Уже от одного этого покой и радость в душе. И никакой войны нету, а есть самый расцвет весны. И в старинном венгерском наряде с плетеной корзиной в руке будто ходит по суходолам, по лугам просторным, по мокрым балкам некая красавица, собирает лекарственные травы, лечебные корни отыскивает в земле. Травка к травке, корешок к корешку складывает аккуратно, а сама песню негромкую напевает. А вокруг от птичьего пения цветы распускаются, лицом к солнышку поворачиваются. И все это, чтобы его вылечить, — Имре.
И уже корзинка полнехонька: класть некуда. А цветы все сами в руки просятся и просятся, как живые. И жалко обижать их девушке. Стала она собирать цветы на венок себе. А обличьем, фигурой, чертами какими-то неуловимыми это вроде Марта. Зашлось было сердце у Имре от подкатившей радости, да вспомнил: нет, быть не может, Марта сразу же, как мы расстались, замуж выскочила. Отрезанный ломоть выбрось из головы. Не было ее, не было, не было…
Заколотилось сердце, будто буря все живое перебаламутила, а когда успокоилось, глянул Имре на девушку с цветочным венком на голове, — а это Оленька, дедова внучка. И надо ж так ошибиться! Ни капельки ж не похожа на Марту. Ну ни единой черточкой. И глаза у Оли всегда добрые, без усмешки, и лицо белое, и волос русый волнами по плечам.
А венок всеми цветами полевыми расцвел и радугой заиграл. И так радостно-радостно сделалось Имре, что он, когда открыл глаза, понял, что еще и улыбается.
Очнулся окончательно: ни в какой не в Венгрии он. И никакая не весна, а самая настоящая, притом русская, зима за окном. Только началась. И что его ждет, когда на ноги встанет, один Бог знает. Такой тоской по родной земле сердце зашлось, будто век ее не видал. Был бы птицей, вспорхнул бы да улетел. Да не та он птица. И летать научили, не для радости только.
На печи старик похрапывал, на полатях Ольга притаилась, да Имре — на лавке со сном неразгаданным. Лунный свет, отражаясь от белизны снега, оконной крестовиной смутно лежал на потолке. Глубокая тишина тяжелым больным звоном стояла в ушах.
«Лекарства-то позабыла. Или будить не захотела», — равнодушно подумал Имре.
Он постарался забыться, скоротать время. В его состоянии это единственное, что можно сделать, чтобы восстановить силы. Осторожно повернулся, с радостью ощущая, что в силах поменять положение тела. Только бы не было пролежней. Двигаться надо, двигаться…
Первое, о чем стал думать, — как добраться до фронтовой полосы, а там уж как повезет… Конечно, спасибо Ольге, спасибо старику. Благодаря им, можно считать, второй раз родился. «Лежу, как в пеленках», — усмехнулся Имре, запоздало испытывая стыд, что сам не мог ходить на двор. Спасибо, Ольга не брезговала. Ржавое ведро, закрытое картонкой, постоянно стояло в ногах возле скамейки. «Стала бы Марта за тобой так ухаживать?» — подумал, и безрассудная тоска подкатила к самому сердцу.
Видно, мало сказать себе: выброси из головы все, что было. Внутренняя боль так же медленно заживает, как и рана.
Когда очнулся в очередной раз, Ольга уже возилась в полутьме возле печки. Заслышав, что Имре проснулся, шепнула ему:
— Лекарства-то вчера пропустили? Меня что-то вечером сморило. Сейчас сделаю.
— Доброе утро, — отозвался Имре.
— Утро доброе… Тебе лучше, я вижу?
— Лучше. На поправку пошел.
— Слава богу.
Дед тоже не спал уже, молча слушал перешептывание молодых. Одновременно свои мысли перебирал в седой голове. Что делать с нечаянным гостем? Немцев отогнали, а советские опомнятся — первый вопрос: кого пригрели? А у него чужие документы. Всех заграбастают и разбираться не станут. Испытал.
