И прогнать — не прогонишь. Хорошо, изба на отшибе, считай, в самом лесу, ходить некому в гости. А если вздумается кому? И спрятать не спрячешь, как внучку. Дело не летнее.
В печи заиграл огонек, тени по стене, по потолку побежали. В избе веселее сделалось.
— Дюже хорошо ты по-русски говоришь. Это что ж, все там у вас в Венгрии разговаривают? — неожиданно спросил с печки старик. — Учили, знать, — сам себе ответил. — А немцы тут стояли: понимают хорошо, а как на русском, так лопочут-лопочут — не разберешь. Вот Барбоса только порешили. Помешал им Барбос. Он не может, как люди, — где словом улестят, где до земли поклонятся. А Барбосу не понравился человек — он «гав-гав» во всю пасть… Вот его и порешили… Вон как мертво стало. Одна конура осталась. А раньше чуть заслышит — проснулись в избе, — скребется в дверь, чтобы пустили. Не уследил я. Эх, без пса остался! Вот и думаю: что ж они, немцы-то, собак наших уничтожать из самой Германии шли?
Что мог ответить Имре за немцев, за себя — и то трудно сказать что-либо. А ведь опять, если на ноги поднимется, возвращаться к своим придется. Это опять за то же самое браться, по второму кругу.
Нет, лучше не задумываться…
Восстановление Имре, однако, затянулось. И порой непонятно, то ли крепче становился организм, то ли таял. Самое тяжкое, оказывается, оставаться в сплошном неведении. И с информацией — беда. Радио у деда не было, новостей — никаких. Дни короткие. Метель как завьет с утра на весь день, а там и ночь прихватит. Утром толкнутся выйти на улицу дед и Ольга, а под дверь снегу намело. Жуть! Хорошо, что со двора еще ход есть. Пролезет кто-нибудь из домашних, полдня дверь в сенцы откапывает.
Имре неловко сидеть на чужой шее, стал подниматься, лопату себе требовать.
— Или я совсем не мужчина? — показывал на бороду, которая все лицо опушила, родная мать не узнает.
— Ты бы лучше побрился. Вон у деда все равно бритва валяется. Или, хочешь, я тебя побрею… — настаивала Ольга.
Странное дело: несмотря на такую замкнутую жизнь, при постоянной хозяйственной суете, ежеминутных заботах, она, заметил Имре, ухитрялась оставаться прибранной, ухоженной, аккуратно причесанной. При этом приходилось ей еще ухаживать и за Имре, и за дедом. Как бы тот ни хорохорился, а кряхтенья от него хватало.
— Я сам побреюсь. Воды бы горячей…
Не так-то просто оказалось снимать с лица шубу. Да и опасная бритва без употребления, оказалось, брить разучилась. Кое-как, не без помощи Ольги, Имре освободился от густой щетины, сполоснул лицо, оглядел себя: худющий, с огромными измученными глазами паренек глядел на него из куска зеркала.
— Ой, какой ты молоденький-то! — изумилась Ольга. — Если б не форма, можно подумать, совсем подросток.
— Эх, дети, дети… — вздохнул старик, глянув на побрившегося Имре. — Куда ж вам воевать еще? Кто вас стравливает?
А на следующий день Имре выбрался на крыльцо. Благо дня два зима сама собой наслаждалась. Ни ветринки на улице. Даже солнце на час-другой вылезло из-за туч, похожих на роскошные сугробы. На деревьях — нежный бахромчатый иней. Падая, он рассыпался, отливая на солнце немыслимыми цветами. Но главное — воздух после невольного заточения. Имре вдохнул его, и голова закружилась, схватился за перекладину, чтобы не упасть.
Только сейчас понял, как ослаб за время болезни. Сориентировался по солнцу, прикинул, в какую сторону идти, если что, и, оперевшись о загородку, стоял, дышал вкусным, как родниковая вода, воздухом.
«Вот она, — прогулка в Россию, — почему-то эта фраза сейчас крутилась в мозгах. — Посмотреть бы на того, кто называет это прогулкой. Трости и котелка только не хватает для красоты».
Имре вдруг подумал, что товарищи уже похоронили его и домой давно отправили извещение о его смерти. Уже все близкие ходят в трауре. И наверняка клянут Россию, которая его уничтожила.
Марта тоже, наверное, узнала о его гибели. Интересно, как она восприняла это? Обрадовалась, что вовремя развязалась со мной? Конечно, переживает чисто по-человечески. Не каменная же. Но ей есть сейчас о ком думать, заботиться…
Имре поймал себя на том, что мысли об Марте не так сильно затронули его, как прежде. Словно притупились, в какой-то степени стали чужими. Больше волновало то, что он имеет возможность дышать родниковым воздухом, видеть ослепительный снег, физически ощущать тишину.
«Я жив! Как это, оказывается, здорово! Ведь это, в конце концов, только и нужно человеку».
Две синицы, осыпая снег с куста, прозвенели и друг за дружкой перелетели на тополь, спрятались в почерневшей, так и не опавшей листве.
Не верилось, что где-то не смолкает канонада, идут бои, умирают люди. Имре стало не по себе, что он оказался вне этой железной каши, до которой, окажись сейчас транспорт, может быть, хватило бы и пары часов.
По вихлястой узкой тропинке, проложенной в снегу, к дому торопилась Ольга, возбужденная, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы.
— Имре, Имре, наши наступают! — не успев подойти, объявила она. — Еще один город отбили… — и смолкла, вспомнив, что у нее с ним разные понятия «наши».
— Есть такой анекдот, — сказал Имре. — Один еврей сел не в тот поезд, и когда узнал от соседа, удивился: «В одном купе сидим, а в разные стороны едем»… Так и мы с тобой. Есть, Олечка, люди, которым не хочется, чтобы мы с тобой в одну сторону ехали… Не хотят, чтобы закончилась эта бойня.
— Что же ты в одной куртке на таком морозе? Пойдем-ка, пойдем в избу, — заторопила она.
Лицо Ольги вмиг посерьезнело. Она прошмыгнула мимо Имре и уже из дверей позвала еще раз:
— Иди, иди…
— Иди, иди, — задумчиво повторил Имре, вдруг находя в произношении русских слов какую-то особую прелесть.
— Где там наш подстреленный гусь? Уже с полчаса на холоде стынет. Дорвался, — услышал Имре голос деда, обращенный к Ольге.
— Да я его и так уж зову, зову. Тебя, может, послушает…
— Ты имеешь в виду подстреленную утку, отец? Серую шейку? Все улетели, она одна в проруби зимовать осталась, — с горечью в голосе спросил Имре.
— Что гусь, что утка… — махнул рукой дед. — Ты-то откуда знаешь наши сказки?
— Родители постарались…
— Хорошие у тебя родители, — одобрил старик. — Плохому, стало быть, не учили. А вот почему дети в охотники идут? Подыхать буду — не пойму.
— Ты не сердись на него, Имре. Он не на тебя. Он так сам с собой разговаривает. Привык. Боится, если о тебе кто узнает, второй раз заберут, — не выбраться, — примирительно пояснила Ольга.
А Имре холодом обдали ее спокойные слова, провалиться захотелось на месте. «Они же рискуют из-за меня…»
— А первый — за что? — осторожно спросил он.
— Глупый анекдот умудрился рассказать знакомым мужикам про колхоз. Все ржали, как кони. Только деду пришлось десять лет плакать.
— Я сегодня ночью уйду. Я не знал… Я здоров, я дойду…
— Ишь затрепыхался, — стал урезонивать все слышавший старик. — Куда ты дойдешь? К медведю в берлогу? А то и волки в одночасье разорвут. Это война их тут распугала. А то, бывало, к самому дому подбирались. Не слышал, как волки воют? Я потому тебя и спрашивал, кто ты да что ты. Если б наш — одно дело, а вышло вон как. Да живой тоже. Бог не выдаст, свинья не съест. Видал, сколько намело? В такое время соседа на аркане не притащишь. А не то что… Вот она-то в деревню нонче сбегала за слухами: ни радио, ни черта нет. Кто кому что скажет? Еще порошков каких-то принесла. Так и живем. Теперь до весны, пока вода схлынет. Как на острове каком… Так что притихни. Если припрет, в подпол вон… Посидишь…
Старик зарядил свою самоделку табаком, закурил.
— От нервов помогает…
