— Па–па… — прохрипел Гедеон.
— Лежи, мальчик мой, — все так же тихо, с бесконечной нежностью повторил старый седой санитар. – Я все знаю, я тобой горжусь.
Гедеон зажмурился. Воспоминание о бое вернулось, набросилось и накрыло, словно тигр из темноты – одним рывком, сразу и во всех подробностях. И злая отцовская насмешка была непереносима.
— Даже «шагоходы» тебя отметили, — говорил меж тем Натан. – Броневик «Медведь» сражался до последнего, экипаж погиб, ты один остался. Укрылся в подбитой машине, отстреливался из пулемета, выбрался, когда подошло подкрепление. Тебя наградят за смелость в бою, я напишу Аничкину, что он все правильно сделал тогда.
Натан закончил накладывать повязку, боль понемногу покидала своды черепа, но ей на смену пришла другая, куда более сильная, которую нельзя изгнать лекарствами и компрессами. Боль отравленной совести.
— А я вот пошел в санитары, — рассказывал отец. – Так вот получилось.
Гедеон видел все как сквозь мутные линзы, слезы жгли воспалённые глаза, но сильнее и страшнее болело сердце, душа, которая только сейчас стала понимать, что сделал в этот день радист.
— Я… нне.. герр… — Гедеон поперхнулся и закашлялся.
— Лежи, не вставай, — мягко произнес такой знакомый, такой родной голос. – Я так тобой горжусь, сынок…
Глава 7
Совещание Главнокомандования шло второй час. За это время Константин не проронил ни слова, с бесстрастным видом слушая военных специалистов. Один за другим офицеры Главного Управления Генерального Штаба докладывали лаконичные, но максимально точные и подробные сводки по фронтам, высказывая соображения относительно возможных действий врага. Семь докладчиков, восьмой – сам начальник ГУ Устин Корчевский, иногда добавлял несколько слов, уточняя или раскрывая какой?нибудь особо важный момент.
На противоположной стороне круглого кольцеобразного стола сидели трое – император, канцлер и министр обороны. Последний, сменивший своего предшественника восемь месяцев назад, уже полностью освоился с новой ролью. Константин привык к новому лицу, но иногда все ещё ловил себя на мимолётной тени удивления – «Что здесь делает этот человек? Где Агашев?».
Но Василий Агашев, столп армии и флота, олицетворявший военную мощь Империи почти пятнадцать лет, больше никогда не примет участия в военных советах, не поставит размашистую роспись, не двинет в бой войска. Старый маршал достойно встретил Вторжение. Он совершил немало ошибок, за которые история ещё вынесет приговор, но именно благодаря его энергии и решительности, а так же знакомству со всеми сколь?нибудь значимыми политиками и военными Европы, удалось в считанные дни сымпровизировать оборонительный союз России, Франции и Германии. Союз закончился с исчезновением двух участников из трех, но он сделал свое дело, превратив хаотическое сопротивление отдельных частей и соединений в проигранную, но хоть как?то управляемую и организованную кампанию.
Агашев формировал новые бригады и дивизии на смену разбитым и уничтоженным. Собственно, он вновь вернул понятиям «дивизия», «корпус», «армия» полноценное содержание, поскольку большинство этих соединений давно превратились в территориально–организационные структуры. Организовывал прорывы и эвакуацию окруженных войск, без всяких сантиментов снимал скверных командиров и возвышал хоть сколь?нибудь проявивших себя. Министр работал и не жаловался, как многие иные чиновники высокого ранга, пытавшиеся скрыться от ответственности за по–человечески понятным, но убийственным для страны «мы не готовы к такому!».
Позже, когда ужас и накал первого этапа вторжения немного спали, Агашев занимался реорганизацией армии, вливал в неё новые силы, личный состав, технику. И планировал ответный удар, который сокрушил бы врага. Все было так хорошо задумано…
Противник казался ужасным и непобедимым, но его силы были очень ограничены, а пропускная способность адской машины, пробивающей портал перехода между мирами, подчинялась циклическим колебаниям. Если бы враги смогли перебрасывать подкрепления в том же темпе, что и в начале вторжения, местных не спасло бы никакое мужество, никакая стойкость. Но приток свежих сил иссякал, а экспедиционная группировка теряла силы. Империя проигрывала каждое отдельное сражение, однако при этом медленно, но верно стачивала зубы дракона.
К весне шестидесятого года баланс сравнялся. Одна сторона имела подавляющее тактическое преимущество и возможность захватывать полное господство в воздухе на отдельных участках – для всего фронта самолетов уже не хватало. Другая многократно превосходила числом и производственной мощью. Теперь можно было думать о реванше. Кто знает, быть может, сложись все иначе, лето шестидесятого стало бы временем побед и сурового возмездия. Но случиться этому было не суждено.
Лазутчики, вернувшиеся из самоубийственного, смертельно опасного разведывательного похода «на ту сторону» принесли устрашающую весть – мир Евгеники гибнет, уничтожаемый долгосрочными последствиями работы адской машины. И почти одновременно с этой новостью, «дифазер» заработал в полную мощь. Судя по всему, оказавшись перед перспективой вымирания, евгенисты пошли по самому естественному для себя пути, превратив ограниченную кампанию в завоевательный поход всей нации. Машина работала без всяких циклов, на пределе возможностей, и в захваченную Европу шли караваны транспортов, несущих тысячи единиц совершенной техники и десятки тысяч солдат.
В этой ситуации Империя сделала единственное, что было в её силах. Обороняться не было смысла, оставалось – наступать. Уже без надежды на победу, просто чтобы выиграть ещё немного времени. Атакующая группировка, которая должна была вырвать у Евгеники победу, теперь могла только погибнуть в самоубийственных атаках, ломая вражеские планы.
И она погибла.
Константин хорошо, слишком хорошо помнил то время. Минуло меньше года, но казалось, все это случилось очень давно. Первые дни наступление развивалось относительно успешно, и даже появилась толика надежды, что бешеный бросок вперёд все же принесет победу. Но через три дня после начала операции победные реляции сменились скупыми извещениями о «тяжелых встречных боях», а затем газеты и визограф замолчали, и эта тишина стала страшнее суматошных новостей первого года вторжения.
Поняв, что кампания проиграна, Агашев пытался покончить с собой, оставив записку «Моя близорукость стоит существования Империи, больше не могу». Помешал некстати вошедший адъютант, буквально выкрутивший министру руку с наградным револьвером. На этом первый военный Империи окончательно сломался. Он сохранил здравый рассудок, трезвость мышления, но некий стержень в душе, выдерживавший все удары судьбы и изощрённой фантазии противника – истаял. И одновременно со скупым заявлением о том, что «героическими усилиями фронт стабилизирован» у Империи появился новый министр обороны – бывший генерал от инфантерии Ермил Алюшников.
Константин немного сменил позу, опершись вместо левого подлокотника кресла на правый, подперев подбородок рукой. Внешне он казался расслабленным и даже немного отсутствующим, но на самом деле мысли Императора бежали вскачь, как хорошо пришпоренные рысаки. Суть докладов военных разведчиков и аналитиков он знал и так, а новые незначительные детали не могли поколебать или изменить сложившийся расклад сил.
После грандиозной летней баталии линия фронта вновь сдвинулась к востоку и, словно огненный кнут, хлестнула по территории собственно Империи. Больших сражений больше не было, осенью наступило затишье, во время которого противники приходили в себя. Но на протяжении всей зимы «нацисты» (так стихийно называли евгенистов, считавших себя единственной «Нацией») постоянно атаковали, проводя частные операции на всем протяжении линии противостояния, улучшая тактические позиции. Контрудары механизированных частей Империи, «пожарных команд», иногда восстанавливали положение… но, увы, лучших частей было мало, и ограниченными, редкими успехами войну не выиграть.
