«Мастеримаргариту», «Бабий Яр» Евтушенко, про что говорят, что надо обязательно прочесть. Мы и теперь.
— Все-таки наш кругозор расширился, — с достоинством сказала жена художника. — Я вот на Майорке уже два раза была.
— А раньше ты на Пицунде была, ты что, по-абхазски заговорила, что ли?
Гоч подумал, что Семен злоупотребляет правами хозяина.
— Наоборот, кругозор, по-моему, сузился, — продолжал Семен. — Про кого мы говорим? Все про тех же парижских эмигрантов, а нас тут три десятка. Все нам про них известно, как в деревне. Да у меня в Харькове, если хочешь знать, дома и гуцулы жили, и ребята из яхт-клуба, и горнолыжники, и туркмены… А тут я еще ни разу на лыжах не стоял.
— Ну ты даешь! Горнолыжник нашелся! — присвистнул Жора.
— Но, товарищи. Ведь это же все для души было, наш отъезд… — робко сказала Галя.
Гоч посмотрел на нее с нежностью и вступил в спор:
— Что ж, тогда ваша акция была бы абсурдной, но приемлемой. Но я, напротив, замечаю в вашей аргументации переоценку внешних факторов. Какие-то там политические свободы, продуктовое и промтоварное снабжение и, так сказать, перемещение тела в пространстве. Редко кто подумал о том, каково придется его душе от всех этих физических и психических перегрузок.
— А вашей душе? — ехидно спросила жена художника.
— Это все не по моей части, — сказал Гоч. — Я вообще выступал сейчас от имени одного моего друга, который живет в Москве. А может, он сейчас в Уйгурии.
— Вот где раньше шашлыки были хорошие, — с чувством сказал Жора, и все стали собираться домой.
Кто-то предложил Гале подвезти ее до дому, но она отказалась и сказала, что ей тут недалеко и она пешком. Поскольку никто больше не мог идти пешком, оставив машину Бог весть где, на произвол судьбы, то Гоч сам вызвался ее проводить.
— Так поступает человек оттуда, — сказал Жора. — Идет и сразу кадрит девушку. Или как это теперь называется?
— Поклеить, — сказала жена художника. — Дешевый клей.
— Нет, не тогда, а теперь? — настаивал Жора.
— Снять телку, — ответил Гоч и вышел вслед за Галей.
До второго перекрестка она успела поведать ему несложную историю своего перемещения в пространстве. Брат выехал по своей жене-полуеврейке-четвертьармянке. Она выехала по брату.
Из-за ограды парка Монсури тянуло ненадежной свежестью. Тротуар во мраке казался почти таким же незасранным, как в России. Из-за старомодного деревянного здания ресторана мерцал пруд.
— Вот здесь, в этом ресторане, любили отдыхать Ленин с Троцким, — сказала Галя душевно.
Гоч умилился и обнял ее за плечи. Пройдя квартал, они обнялись снова, еще теснее, и долго стояли в неподвижности. Гоч был растроган. Девушка была теплая, мягкая, от нее пахло поездом, как от Шуры, она не суетилась и не дергала его за молнию на штанах.
— Вы такой умный. И такой красивый, — сказала она. — Смотрите, у вас даже рука светится…
— Бывает, — сказал Гоч скромно.
Еще через два квартала он предложил ей вернуться в экспроприированный лабаз.
— Мы там сможем найти комнатку. Там даже есть одна незапертая, где картины не такие противные. И с вами мне будет тепло.
— Но ведь можно пойти ко мне, — сказала Галя. — У меня небольшая квартирка в «Ашелеме». Ее не трудно обогреть, и у нас центральное отопление.
— Вы можете себе это позволить? — с ужасом спросил Гоч.
— Да, могу. Не очень многое могу, но это могу. Еду, тепло, одежду, иногда книгу — вот и все, пожалуй.
— Значит, даже телевизора у вас нет?
— Еще нет.
— У вас идеальные условия, — сказал Гоч. Он обнял девушку и запел неверным, но приятным голосом: — «На север идут эшелемы»…
Он подумал, что Невпрус удивился бы, увидев его поющим. Но он еще не жил в неотапливаемых странах, папа Невпрус.
У Гали и правда было очень мило. Очень тепло и ничего лишнего. Они обнялись и долго-долго лежали неподвижно.
— Я чувствую, что ты согрелся, — прошептала она. — Ты не хочешь больше лежать неподвижно?
— Напротив, — сказал Гоч. — Я с тобой, это главное. Представляешь, как сейчас холодно на леднике.
— Это в погребе, да? — прошептала она. — В холодильнике?
— Умница, — ответил ей шепотом Гоч.
— Пожалуйста, не уходи…
Ему жилось теперь спокойно и удобно. Иногда он оставался ночевать у Семена, и тогда они обсуждали полночи проблемы искусства и жизни. Но чаще он ночевал у Гали, и ему было с ней хорошо. Ей, кажется, тоже. Он не видел, впрочем, сколько-нибудь существенных перемен в своей жизни. Чуть скучнее, чем в Москве, — и только. Правда, изредка, гуляя с Галей по ночному городу, он вдруг набредал на что-то такое, в чем ему чудились отзвуки другой жизни. Так было однажды на пустынной площади Сан-Сюльпис. Он увидел эти красочные ночные дома, и памятники, и фонтан, и огонек в мансарде, и ему показалось, что сейчас на площади появится фиакр, из которого выйдут нездешние, и даже не сегодняшние, люди — кавалеры, дамы, высокий, худой кардинал… Слева маячил какой-то таинственный, затемненный дворец. Может быть, и впрямь что-нибудь творилось в его подземелье, за плотно завешенными окнами…
Жора сказал Гочу, что он только раз почувствовал здесь, что он находится за границей, — в тот день, когда купил за два стольника свой роскошный «пежо». У Гоча таких случаев еще не было, но дважды он был совсем близок к этому — на ночной Сан-Сюльпис и еще раз, на узкой улочке в Пасси, близ Сены…
Бутуна разыскал его однажды поутру и гордо сообщил, что он получил работу от города Парижа. Он собирался взять Гоча к себе в «апрантье», а когда Гоч у него подучится, он даже будет отдавать ему половину зарплаты. Гоч подумал, что, может, и впрямь было бы неплохо подкидывать что-нибудь Гале на хозяйство и Семену на хлеб с вареньем. На следующий день Бутуна подкатил на крокодилово-зеленой машине с надписью «Город Париж». На нем самом красовался такого же ядовитого цвета комбинезон, но только без надписи. Они отъехали два квартала и вылезли из машины. Бутуна вытащил две метлы с черными пластмассовыми прутьями и сказал важно:
— Делай как я! — Он медленно пошел впереди и, найдя кучу собачьего дерьма посолиднее, стал размазывать ее по тротуару ровным слоем, как повидло по бутерброду. — Делай как я, — повторил Бутуна, и Гоч стал лениво повторять его не слишком темпераментные движения. Впрочем, в замедленности движений Гоч сумел даже превзойти своего учителя. Хотя Бутуна важно объяснил ему, что тут, во Франции (и, в частности, среди друзей Бутуны), это занятие называется «подметанием», оно не стало для Гоча после этого ни более осмысленным, ни менее противным. Узнав об этом трудовом эксперименте, Жора категорически запретил Гочу мелочиться.
— Скоро я тебе уже все оформлю, — сказал Жора. — И будешь себе через комитет интеллектуалов в Нантерской библиотеке за три тыщи в месяц хуем грушу околачивать. А пока — гуляй…
Бутуна, впрочем, и сам вскоре бросил это грязное занятие. Однажды он снова заехал за Гочем и повез его на площадку перед дворцом Шайо. Здесь вместе со множеством соплеменников он на чистом воздухе продавал присланные ему из Африки изделия ремесла. Туристы приходили сюда кучами — поглазеть на фонтаны, на Эйфелеву башню, сфотографироваться, отметиться или восхититься. Некоторые из них и впрямь что-нибудь покупали у Бутуны — кто амулет на шею, кто маску, а кто и кожаную шляпу. Доход был невелик, но зато и работа была приятная. Мимо проносились какие-то дурачки на роликах, красавицы всех континентов позировали влюбленным в них фотографам, рокотали немцы, болботали
