Бэр видел много зародышей. Он видел, что зародыши разных животных в начале развития очень схожи друг с другом и допускал эволюцию, но лишь внутри типов. Каждый тип оставался чем-то обособленным, да и внутритиповая эволюция понималась им как-то на свой лад. Бэр не был противником эволюционного учения, он сам указывал, что животные изменчивы, что виды не есть нечто нерушимое. Но теорию естественного отбора не принял. Не став врагом Дарвина, Бэр не сделался сторонником дарвинизма.
— Я был прав! — кричал один из спорщиков.
— Нет, я! — доказывал другой.
«Мы присуждаем премию Кювье Бэру, блистательно подтвердившему своими сорокалетними изысканиями теорию типов нашего великого зоолога», — прочитали спорщики в 1866 году отзыв Парижской Академии наук.
— Сама Парижская Академия считает его сторонником Кювье! — торжествовали противники учения Дарвина.
— Просто им некому было больше премию дать, — не унимались защитники Дарвина. — Парижская Академия… Хорош авторитет…
Впрочем, трудно было и требовать от Бэра, чтобы он изменил на старости лет тем взглядам, которых придерживался издавна: изменчивость «по плану», умеренная эволюция в пределах «типа».
Он умер в 1876 году, 84-летним стариком. Свои последние годы он доживал в Дерпте, полуслепой. Он не мог уже смотреть в микроскоп, не мог измерять черепа, но работать не перестал. Теперь Бэр занялся писательской деятельностью. Старик диктовал, а писец скрипел пером. Так появилась книга «Значение Петра Великого в изучении географии», а позже он занялся расследованием истории знаменитого Одиссея.
Еще когда Бэр был в Крыму, ему бросилось в глаза удивительное сходство Балаклавской бухты с бухтой Листригонов в «Одиссее». Теперь он вспомнил об этом, перечитал «Одиссею» и принялся изучать карту Крыма и Черного моря. И вот он пришел к выводу, что Одиссей путешествовал именно по Черному морю. Сциллой и Харибдой оказался Босфор, бухта Листригонов попала в Балаклаву. Хитроумный Одиссей, как видно, странствовал не в Италии и прочих местах, а в России.
А потом Бэр занялся поисками сказочной библейской страны Офир. Он нашел ее на Малакке.
Этими занятиями Бэр наполнил свою старость и коротал зимние дни, согнувшись над картой Азии. Он не оставлял работы до последнего дня. Нельзя было заниматься эмбриологией — принялся за географию и сделался путешественником; старость не позволила ездить — стал изучать черепа. Пришлось отказаться от черепов — он стал писать.
Когда в Петербурге в 1864 году справляли юбилей пятидесятилетия ученой деятельности Бэра, он, как и полагается юбиляру, сказал речь. В ней были такие фразы:
«Смерть, как известно каждому, доказана опытом, но необходимость смерти все-таки еще ничуть не доказана… И вот я поставил себе задачей — не желать смерти, и если мои органы не захотят исполнять свои обязанности, то я их воле противопоставлю свою волю, которой они должны будут подчиниться. Я советую и всем присутствующим поступить точно так же и приглашаю вас всех на мой вторичный докторский юбилей через пятьдесят лет на этом же месте и прошу только оказать мне честь позволением принять вас, как гостей, в качестве хозяина».
Коротко это звучит так: не поддавайтесь, старайтесь прожить как можно дольше.
И Бэр на собственном примере доказал, что можно долго не поддаваться смерти.
«Я докажу!»
«Я докажу!» — вот девиз его жизни. И Геккель «доказывал», не очень стесняясь в средствах: случалось даже, что он рисовал несуществующих животных или видел в микроскоп не то, что там было, а то, что ему хотелось увидеть. Он «доказывал» всю свою долгую жизнь, и так и умер, будучи уверен в своей победе. Он верил во все, что говорил, а говорил все, что только подсказывала ему его богатая фантазия.
Восьмилетним ребенком Эрнст прочитал книгу «Робинзон Крузо». Эта книга произвела на него такое впечатление, что он только и грезил необитаемыми островами, дикарями, Пятницами и кораблекрушениями. Гуляя с матерью, мальчик косился на каждый густой куст и ждал — не выскочит ли оттуда дикарь с размалеванным лицом и страшным копьем из рыбьей кости в руке. Коза, мирно ощипывавшая придорожный куст, тотчас же превращалась в его воображении в стадо диких коз, и он, замедляя шаги, шептал: «Мама! Тише…»
Увлечение приключениями не затянулось долго. Как только Эрнст познакомился с книгами «Голоса природы» и «Космос» Александра Гумбольдта, так начал мечтать о научных путешествиях, а книга Дарвина «Путешествие на корабле „Бигль“» привела его к мысли сделаться натуралистом. Мать подогревала эти мечты, твердя сыну о красотах природы, и в конце концов он сделался большим фантазером и мечтателем.
«Я буду натуралистом», — твердил он, а прочитав «Жизнь растений» Шлейдена, прибавил: «Буду ботаником».
Начались мечты о поездке в Иену, чтобы изучать ботанику под руководством самого автора столь замечательной только что прочитанной книги.
Мечты не сбылись, и вместо Иены Эрнст попал сначала в Берлин, а оттуда в Вюрцбург, и оказался не ботаником, а студентом-медиком. Таково было желание отца.
— Собирание цветов не для тебя, — сказал Эрнсту отец. — Цветы не дают хлеба.
«Что ж, изучать природу можно и будучи врачом», — подумал юноша и поступил на медицинский факультет.
В те годы медицина только начинала становиться на ноги. Изучение клетки — недавно открытой — было самым боевым вопросом, которым увлекались с одинаковым пылом и седые профессора и безусые студенты. Про зоолога, не сидевшего с утра до вечера за микроскопом, говорили:
— Хорош ученый! Он не интересуется клеткой.
Анатом Келликер[39] создавал в те дни свое учение о тканях: рождалась наука гистология. Клеткой увлекался и знаменитый Вирхов[40] — сам Вирхов! — учивший, что человек есть государство клеток, в котором разные ткани и органы нечто вроде разных цехов, работающих на благо целого. Лейдиг[41] — тогда еще доцент — не отставал от стариков и также изучал клетку.
Попав в компанию Келликера и Лейдига, Геккель принялся, как и все, изучать и удивляться. Но едва он успел войти во вкус рассматривания клеток и немножко научиться обращению с микроскопом, как вернулся из Вюрцбурга в Берлин. Он так и не научился красить клетки и всю свою жизнь прожил, не прибегая к этому столь важному и необходимому для зоолога занятию. Впрочем, своей жизнью и своими работами он показал, что можно иногда обойтись и без анилиновых красок и кармина, заменив их акварелью, карандашом, тушью и листом александрийской бумаги.
В Берлине Геккель устроился в лаборатории знаменитого физиолога Иоганна Мюллера[35] (ученых Мюллеров было несколько, поэтому их зовут по именам, чтобы не перепутать). О том, насколько был знаменит Иоганн Мюллер, можно судить уже по списку его учеников: Вирхов, Шванн, Келликер, Дюбуа-Реймон[42] и даже сам Гельмгольц были его учениками.
Мюллер очень любил обобщать, но обобщать с толком.
— Для естествоиспытателя, — говорил он, задумчиво глядя на свой микроскоп, — равно нужны и анализ и обобщения. Но обобщение не должно преобладать над анализом. Иначе вместо важных открытий
