— Он тонкий психолог, антрополог и проницательный историк и этнолог, — захлебывался Геккель, восхваляя Бисмарка и напряженно придумывая, как бы ему еще назвать канцлера. — Мы должны поблагодарить его за все, что он сделал для Германии.
Бисмарк уже был почетным доктором всех четырех факультетов Иенского университета. Больше факультетов не было. Ученые задумались.
— Выход есть! — воскликнул Геккель. — Мы, здесь собравшиеся, основываем еще пятый факультет — филогенетический. Разногласий на этот счет нет, — заявил он так быстро, что протестовать никто не смог бы, — и я, как декан нового факультета, объявляю князя Бисмарка первым и величайшим доктором филогении.
— Гох! — закричали профессора. — Гох!
— Тысяча восемьсот шестьдесят шестой год ознаменовался двумя событиями: битвой при Кениггреце начался новый период в истории немецкого государства, а в Иене зародилась новая наука — филогения, — продолжал Геккель, расплескав уже почти все свое пиво.
И правда, в этом году вышла в свет «Генеральная морфология» Геккеля.
Он и Бисмарк — вот два героя года.
— Мало переходов! — покачал головой Геккель, перечитав более внимательно книгу Дарвина. — Какая же это эволюция — пропасть на пропасти. Тут не хватает, там не хватает, везде какие-то обрывки. Нужна объединить.
Он знал, что искать переходные формы среди существующих животных не стоит: если бы они были, их нашли бы и без него. Ископаемые тоже не давали подходящего материала. Тогда он обратился к науке, о которой слышал когда-то в университете. Это была эмбриология.
В 1865 году появилась работа русского ученого Александра Ковалевского[45]. В ней описывалось развитие зародыша ланцетника, небольшого рыбообразного животного, живущего в песчаном дне многих морей. Ковалевскому удалось установить, что в истории развития ланцетника есть момент, когда зародыш его состоит всего из двух слоев клеток: наружного (эктодерма) и внутреннего (энтодерма), совершенно так же, как у различных позвоночных. Он же обратил внимание на то, что и развитие ланцетника, и развитие лягушки, миноги, морского червя «сагитты» идет по одному общему плану. Позже А. Ковалевский развил это обобщение в так называемую «теорию зародышевых листков».
— Блестящая мысль… — бормотал Геккель, наскоро перелистывая статью Ковалевского. — Он большой знаток своего дела, этот русский ученый. Вот только обобщать не любит: факты описал, а выводов не сделал.
Если не обобщил Ковалевский, то кто мешал обобщить Геккелю? Ему крайне был нужен какой-либо «общий предок» для всех животных, состоящих из многих клеток. Раз все эти животные проходят через стадию двухслойного зародыша, то не есть ли это воспоминание о далеком общем предке этих животных?
Такое предположение хорошо укладывалось в «биогенетический закон», который Геккель дал в своей «Морфологии». Закон гласил, что животное во время своего индивидуального развития повторяет историю развития данного вида. Это означает, что развивающийся зародыш в разные моменты своего развития походит поочередно на своих далеких предков. Итак, стоит только изучить развитие зародыша, и мы узнаем предков этого животного, а если обобщить все полученные данные, то можно узнать и далекого общего предка. Так, по крайней мере, думал Геккель.
Наиболее простыми из многоклеточных животных являются губки и кишечнополостные — медузы, полипы и другие. Губок Геккель изучал и об известковых губках напечатал два толстых тома, снабженных прекрасными рисунками, сделанными им самим. Изучал он и медуз. Полипы были изучены Гексли, так что с ними можно было не возиться. Итак, материал по кишечнополостным имелся. А интересны кишечнополостные тем, что они в течение всей своей жизни состоят из двух слоев клеток — наружного и внутреннего. Правда, дело здесь обстоит много сложнее, чем у двухслойного зародыша, но Геккель не смотрел на это уж очень придирчиво.
Изучив несколько десятков препаратов полипов, поглядев медуз, он узнал все, что ему было нужно.
— Великолепно! — воскликнул обрадованный увиденным исследователь. — Гастрея — вот она, исходная форма!
И он принялся доказывать, что все многоклеточные животные произошли от одного общего предка. Название этому предку было — «гастрея» (двухслойный зародыш Геккель назвал «гаструлой», отсюда — гастрея). Геккель никогда не видел гастреи, как не видел и не увидит ее ни один ученый. Но это не помешало ему нарисовать ее. Он был хорошим художником и одинаково хорошо владел кистью, карандашом и пером.
Разыскав исходную форму для многоклеточных животных, он принялся искать такую же и для одноклеточных.
«Она должна быть, такая форма, — думал он. — Она и сейчас еще живет».
Он придумал ей название «монера» и заявил, что ядра у монеры нет и что вообще она очень просто устроена. Конечно, было важно найти такую монеру в природе, и Геккель занялся поисками. Ему удалось обнаружить среди амебовидных простейших нечто вроде монеры. Это был микроскопически малый комочек слизи. Он выглядел капелькой однородного вещества, и даже следов ядра Геккель в нем не заметил. Правда, его приемы исследования были детски просты: он только поглядел на слизистый комочек в микроскоп.
— Монера!
Противники Геккеля не поверили ему на слово. Они принялись окунать этих монер в разноцветные краски. Ядра у монер были найдены.
«Первичное простейшее» — монера, с таким трудом разысканная Геккелем, была посрамлена: у нее оказалось ядро.
Геккель не успел прийти в себя от огорчения, как получил статью знаменитого английского ученого Гексли.
Он сидел в столовой и, перелистывая одной рукой только что полученный научный журнал, другой проворно подносил ко рту ложку с супом. Времени у него всегда было очень мало, и он читал и за едой.
— Ах! — воскликнул он, выронив ложку в тарелку, и, оставив недоеденный суп, ушел в кабинет. Он запер дверь, подошел к столу и, даже не сев, принялся лихорадочно перелистывать страницу за страницей.
— Какое счастье! — шептал он. — И какая честь!
Гексли описывал в своей статье новый организм, который назвал в честь Геккеля «Батибий Геккеля».
