Биологи недоумевающе переглядывались, а геологи почувствовали себя кровно обиженными. Они-то были уверены, что их наука хоть и не столь точна, как математика, но все же… и вдруг они оказались философами и историками!
— Душа пластидул, — горячился Геккель, — это новое универсальное мировоззрение. Оно соединяет науку о природе и гуманитарные науки в одну единую всеобъемлющую науку.
И он потребовал от съезда, чтобы в школах был введен обязательный предмет — биология в трактовке его, Геккеля. Учение о развитии — филогения — должно сделаться основой всякого образования.
— Тогда и учение о нравственности будет поставлено на твердую почву. Тогда настанет новая эра в жизни человеческого общества.
— Что за вздор! — шепнул Оскар Гертвиг[46] на ухо своему брату Рихарду[47].
— Вот никогда не думал, что у бактерий есть душа! — искренне изумлялся доцент-бактериолог.
Ботаник Негэли[48] устало щурил глаза и обдумывал собственную теорию наследственности, а в уголке скромно пощипывал ус Вейсман[9], перещеголявший позже своей «зародышевой плазмой» и Геккеля и Негэли.
Рудольф Вирхов[40] рассеянно гладил седую бороду и поблескивал стеклами очков. Он поглядывал на Геккеля и что-то заносил в записную книжку.
Через несколько дней Вирхов дал отповедь Геккелю.
Он говорил так спокойно и размеренно, что его речь казалась обычной лекцией полусонного профессора, а вовсе не страстным нападением на Геккеля.
— Нельзя учить тому, чего толком не знаешь сам, — говорил Вирхов. — Только тогда, когда все эти теории, о которых вы недавно слышали, станут вполне достоверны, их можно будет дать школьнику.
Потом Вирхов обрушился на геккелевские соображения о происхождении человека, назвав их фантазиями и прожектерством. Он говорил и о том, что никаких человекообезьян мы не знаем, и о том, что новейшие успехи палеонтологии не приближают, а, наоборот, удаляют человека от животных. Вирхов кривил и лукавил: прикидывался не знающим, например, знаменитого неандертальского черепа, преувеличивал значение одних фактов и уменьшал значение других. Но он так рассердился на Геккеля за его доклад, что был готов на все, только бы уничтожить этого фанатика-фантазера.
— Психология, душа клеток. Да это пустая игра словами!
Это был сильный удар для Геккеля: его теорию клеточной души даже не стали обсуждать, это — «пустые слова».
Вирхов перешел с научных вопросов совсем в другую область:
— Геккель пытается низложить церковь, он хочет заменить ее учение своей эволюционной теорией. Конечно, эта попытка кончится неудачей, но она и в своем крушении принесет с собой величайшую опасность для науки.
Вирхов понял, в чем опасность теорий и проповеди Геккеля, и публично заявил, что Геккель — враг церкви.
— Браво! Гох!
Большинство ученых устроили Вирхову овацию.
Геккель не выступал больше на съезде. Но он ответил Вирхову в печати. В этом ответе было все: и клеточная душа, и филогения, и рассуждения об эволюции, и сравнение Иены и Берлина, причем Берлин был назван полицейским городом.
«Вирхов не изучал полипов и медуз, иначе он был бы другого мнения о душе клеток», — ехидно заметил Геккель, а под конец сыграл на ретроградстве Вирхова и на собственном новаторстве: — «Дюбуа- Реймон взял своим лозунгом — „Не узнаем“, Вирхов пошел еще дальше и заявляет: „Будем сдерживаться“. Лозунг ученых Иены (тут Геккель взял на себя смелость говорить от имени целого города) будет — „Всегда вперед!“».
Вирхов и Геккель спорили. А тем временем корабль «Челленджер» бороздил океан. С борта корабля в морские глубины опускали то шелковые изящные сетки — «мюллеровские планктонные сетки», то тяжелые и неуклюжие драги, которые, словно сказочные черепахи, ползли по дну океана и загребали в свои объемистые мешки все, что встречали на пути. В каютах сидели ученые, на полках стояли стройные ряды банок и баночек, на полу тускло поблескивали цинковые бидоны и ящики, а на столах сверкала медь микроскопов. День за днем, неделю за неделей вынимали из сетей и драг «Челленджера» ученые и лаборанты то губок, то морских ежей и звезд, то ракушек, то крабов и раков. Они наловили не только радиолярий, губок и медуз, но сумели набрать и того ила, в котором якобы жил пресловутый батибий. Ил положили в банки, банки попали в Англию и очутились в Лондоне, на столе лаборатории Гексли. И…
— Я ошибся, — сказал Гексли на заседании научной ассоциации. — Я ошибся…
Он был честный исследователь и поспешил сознаться в допущенной им ошибке.
— Ах! — снова раздалось в столовой Геккеля. — Ах…
«Я ошибся, — писал Гексли. — Батибий вовсе не живое существо, это просто студенистый осадок, вызванный воздействием спирта на ил и морскую воду».
В этих коротких и простых строках был крах всего: нет батибия, нет предка амеб и инфузорий, именем Геккеля названо несуществующее животное.
Геккель принялся доказывать, что батибий существует, что Гексли был прав в первом случае и ошибался во втором. Из этих доказательств ничего не вышло, и Геккелю пришлось отказаться от предка, пришлось похоронить нерожденное существо.
Похоронив батибия, Геккель с еще большим азартом принялся разыскивать других «предков» и строить новые «мосты», столь же эфемерные, как и «мост батибия». Ему так хотелось дать полные родословные древа животных: ведь от этого, по его мнению, зависел успех учения Дарвина.
— О! — прошептал он, когда узнал, какую массу радиолярий привезла экспедиция «Челленджера». — Тут есть над чем поработать.
И он принялся за работу. Он рисовал радиолярий, рылся в словарях и справочниках, разыскивая благозвучные названия для новых видов. Он не мог отдаться этой работе целиком: то нужно читать студентам лекцию, то писать статью, то мчаться в соседний город и защищать теорию Дарвина… Геккель работал урывками и изучал челленджерских радиолярий целых десять лет. Зато он разделил их на восемьдесят пять семейств, двести четыре легиона и два подкласса, описал 4318 видов (из них 3508 новых для науки) и дал сто сорок таблиц рисунков. И когда вышло в свет это огромное сочинение — около двух тысяч страниц большого формата и толстой бумаги, — то далеко не всякому человеку было бы по силам снять его за один прием с библиотечной полки.
Все же даже радиолярии не могли успокоить Геккеля. Оставалось одно: проехаться куда-нибудь. Он очень любил ездить, и в поисках за «красотами природы» объездил уже Египет, Малую Азию, Балканы.
Куда поехать?
— Цейлон! Вот где красота природы проявляется во всей полноте.
Он упаковал микроскоп и несколько сотен банок и склянок, захватил краски и огромный альбом и поехал на Цейлон — остров, где зелены не только растения, но и жуки, бабочки, стрекозы, мухи, птицы, где зелено все.
«Въезжий дом» в Беллингемме на берегу моря принял странный вид. Одна из его комнат (их и всего- то было три: общая и две спальни) была превращена в лабораторию. Геккель развешал на стенах
