Писодей с удовольствием представил себе недовольную физиономию режиссера, возмущенные складки на загорелой лысине, крики о том, что ему нужен синопсис, а не метафорическая диарея! И продолжил:
…Все заметнее большие города, изрезанные радиальными и кольцевыми трещинами улиц. Мадрид, Париж, Берлин, Варшава, Минск… Но нам нужна Москва, и только она — вся в лучах расходящихся магистралей, в дыму заводов, в чаду автомобильных пробок. А в Москве нам нужен проспект Мира. Вот он, вырвавшись из узкого русла Сретенки, ширится и течет к окраине мимо Рижского вокзала, мимо ВДНХ… Но вернемся к Садовому кольцу, отыщем неприметный прямоугольник, стиснутый домами. Нам туда — в «Аптекарский огород», к пестролистым купам, окружившим старинный пруд…
Кокотов откинулся в кресле, гордясь собой: талантлив, талантлив на всю жизнь! Но тут же его мысли отнесло к Наталье Павловне. Надо обязательно повести ее в «Аптекарский огород». Они постоят у водоема, любуясь оранжевыми тенями вуалехвостов (странный все-таки был сон, очень странный!), поцелуются в изумрудном тоннеле перголы, а потом посмеются над чудными именами растений… Весенница зимняя, лилия слегка волосистая, зеленчук желтый, медуница неясная… Медуница неясная. Как подходит к Обояровой! Ему стало совестно перед Валюшкиной, ведь «Аптекарский огород» принадлежал ей, и вести туда Наталью Павловну — то же самое, что уложить новую женщину в постель, еще теплую от прежней любви. Эх, Нинка, Нинка, весенница ты моя зимняя!
Вздохнув, Кокотов продолжил работу:
…И вот перед нами пруд с темной кофейной водой, с желтыми кувшинками, с неровными берегами, поросшими осокой, крапивой и рогозом. На берегу, у самой воды — странная старая ива. Ее ствол похож на туловище огромного ископаемого ящера, вытянувшего длинную шею высоко вверх. Но что это? Откуда-то из-под ствола вьется легкий дымок. Неужели кто-то посмел бросить окурок в заповедном месте? А может, прохожий в берете с петушиным пером обронил дымящуюся вересковую трубку? Проверим — раздвинем траву, присмотримся! Не может быть! У самой земли к коре, подобно ласточкину гнезду, прилепилась крошечная хижина, сложенная из щепок и веточек, обмазанных глиной. Крышу ей заменяют брошенные внахлест клочки полиэтиленового пакета, а вместо печной трубы торчит обломок пластмассового мундштука. Он-то и дымит. В хижине есть дверь, сделанная из спичек, скрепленных проволокой. Откроем и заглянем внутрь…
«А может, мне вообще сказки писать?» — подумал Кокотов, не отрываясь от творчества.
…Там, в глубине хижины, виднеется очаг, сложенный из мелкой гальки. Горит огонь, и кипит вода в котле — винтовой пробке от маленькой коньячной бутылки. За столом, сделанным из спичечного коробка, сидит крошечный Кирилл, бородатый, как Монте-Кристо. Орудуя осиным жалом вместо шила, он чинит ботинки, сшитые из обрывка плащевки. Рядом с ним Юлия, обернутая с японским изяществом в шелковый лоскут. Она мерно качает люльку — кедровую скорлупку, подвешенную на тонких жилках к верхним балкам, — и поет:
Мой Лизочек так уж мал, так уж мал! В скорлупке спит крошечный, точно комариная личинка, младенец, укутанный в белый лепесток. Рядом с Юлей, положив брудастую морду на лапы, дремлет серый дог. Тот самый, исчезнувший! Внезапно пес открывает красные глаза, вскидывается и гулко лает. Дверь хижины медленно отворяется. Юля пугается и закрывает собой младенца. На пороге возникает страшно обросший человек с посохом. Одет он в невероятные лохмотья, похожие на маскировочный халат снайпера.
— Вы кто? — хрипло спрашивает Кирилл, сжимая в руках секиру — обломок безопасной бритвы.
Но тут из густой бороды выглядывает веселое морщинистое лицо.
— Дедушка! Ты жив! — вскрикивает молодая мать, не веря глазам.
— А что мне сделается?
Дадим нашим героям несколько минут для счастливых возгласов, объятий, поцелуев, гаданий, на кого похож Лизочек.
— Как вы нас нашли?
— Я же старый грушник! — усмехается старик. — Год к вам шел! Чайком не угостите?
— Конечно!
Кирилл идет к белому мешку, от которого тянется толстая веревка, оканчивающаяся желтым картоном с надписью «Липтон». Художник, как хворост, берет в охапку чай и бросает в кипящую воду. Юля тем временем накрывает на стол и ставит вместо чашек пневматические пистоны, а в качестве угощения — земляничину размером с дыню. От праздничной суеты просыпается Лиза и звонко кричит, наполняя сердца счастьем новой жизни.
КОНЕЦ Перечитав написанное, поправив опечатки и ошибки, писодей решил: если уж дерзить — так до конца:
Мой дорогой Андрогиновый Соавтор! Посылаю Вам окончание синопсиса. Надеюсь получить завтра вторую четверть гонорара. Поиздержался. Как там античный хор и марципановая Стеша? До встречи!
Ваш А. Кокотов Неумело повозившись с электронной почтой, он послал свое сочинение по адресу [email protected], запавшему в память с тех пор, когда Жарынин, наливаясь лиловым гневом, объяснял, почему нельзя переходить на латиницу. Едва ноутбук доложил, что «письмо отправлено», на плечи писодея опустились ласковые руки. Андрей Львович обернулся: за спиной стояла Нинка, умытая, причесанная, даже слегка подкрашенная, одетая в длинный розовый халат, привезенный, видимо, из дома вместе с кексом. Лицо у нее было выжидательно-строгое, как и подобает приличной женщине, перешалившей накануне.
— Я и не слышал, как ты встала! — удивился Кокотов.
— Научилась, — бывшая староста пожала спортивными плечами. — Муж. Просыпался. Поздно.
— Мышка ты моя!
— Не надо! — вздрогнула Нинка и схватила его за руку.
— Я думал, тебе нравится…
— Нравится. Но сейчас не надо! — Она тронула губами его макушку и кивнула на ноутбук. — Аннабель Ли?
— Нет, это синопсис.
— Смотри у меня! Пойдем. Завтракать.
Валюшкина накрывала на стол так споро и буднично, словно делала это в кокотовской квартире много-много раз. Она безошибочно доставала с полок нужную утварь, выдвигала необходимые ящики, легко находила тарелки, чашки, ложки, ножи…
«Вероятно, у всех баб одинаковая система размещения кухонных принадлежностей, — размышлял, глядя на одноклассницу, автор романа «Женщина как способ». — Впрочем, и все остальные системы у них тоже почти одинаковые. Почему же одни дарят счастье, а другие…»
— Где. Миксер?
— Зачем?
