Рашмаджанов подкладывал выздоровевшему под зад острую кнопку: будущий писатель, дико крича, вскакивал, и молодая математичка, от негодования забыв поправить выпавшую бретельку, командовала: «Кокотов, дневник на стол!» Вот он, бесчеловечный мир здоровых людей! Со времен детства ничего не изменилось!
…Когда проходили через «зеленый коридор», Андрей Львович, не ввозивший в Отечество ничего запретного, испытал все-таки необъяснимое и незаслуженное чувство вины, свойственное русским — особенно советским людям. Сонный таможенник боковой линией мгновенно уловил этот не видимый обычному глазу нравственный спазм, ожил, оглядел добычу и с ленивым презреньем сытого хищника махнул пухлой рукой: «Проходите!».
III. Театр имени Мцыри
В зале прилета теснились встречающие с букетами и призывными табличками. Сводный хор таксистов и «бомбил» обещал домчать до Москвы быстро, надежно, недорого. Писодей осмотрелся и заметил ипокренинского шофера Колю, который с сомнением вглядывался в новое лицо Андрея Львовича. Но едва они встретились глазами, водитель узнал, заулыбался, шагнул навстречу и выхватил у прибывших чемоданы. Несколько беспассажирных таксистов глянули на него с классовой неприязнью.
— Ух ты! — только и вымолвил Кокотов, увидев вместо заезженной «Волги» черный долготелый автомобиль с четырьмя серебряными кольцами на бампере.
— Теперь у нас так! — загадочно объяснил Коля.
В машине пахло новой кожей и знакомыми духами. Воскресная трасса оказалась почти свободной, если не считать длинномеров, тащивших жратву в ненасытную Москву. Обочины уже обтаяли и высохли под мартовским солнцем, обнажив затейливый весенний мусор. Но в чахлых придорожных перелесках еще лежал снег, старый, просевший, покрытый серой коростой. Деревья вскоре кончились, и пошли огромные торговые центры, напоминающие океанские лайнеры, приставшие как к пирсу к Ленинградскому шоссе.
Сначала Коля неловко молчал, с интересом поглядывая через зеркальце то на Кокотова, то на Валюшкину. Продолжалось это до тех пор, пока писодей из вежливости не спросил:
— Ну, и что новенького?
Новенького оказалось столько, что голова пошла кругом, ведь Андрей Львович имел смутное представление о том, что случилось после его внезапного отлета из Москвы. Следователь Дятлов хотел даже взять с него подписку о невыезде, но Валюшкина показала справку, выданную Оклякшиным, поплакалась и всего за две тысячи евро возбудила в менте чувство сострадания. А в клинике Метцегера, когда от химии шатало и тошнило, когда немели ноги и останавливалось сердце, когда Федор Иванович лучезарно улыбался и смотрел мимо, писодею было вообще на все наплевать. Даже если бы наши полетели на Луну, вернули Крым или взяли Царьград с проливами, его бы это вряд ли взволновало. К тому же заботливая Нинка нарочно оберегала Кокотова от любой нервной информации, долетавшей из России. Но как-то раз в отеле «Бонн» они смотрели по телевизору «Интер-Рашу». Этот канал, наверное, нарочно задумали, чтобы гадкими новостями взбадривать тех, кто уже сбежал из России, подтверждая правильность сделанного выбора. А тем, кто приехал за границу осмотреться и колеблется, «Интер-Раша» как бы подшептывала: «И ты еще, дурачок, раздумываешь? Беги! Зачем тебе эта бессмысленная помойка размером в одну седьмую суши?»
В общем, лежа в постели и щелкая пультом, они наткнулись на передачу «Только не падайте!» На экране возник старый знакомец Авдей Мазахов. Округляя глаза от информационного ужаса, он шел вдоль ипокренинской балюстрады и вещал воющей скороговоркой:
— Здесь, прямо на ступенях дома ветеранов культуры разыгралась страшная трагедия. Пролилась кровь. Во-от они, эти ступе-ени! Кинжал против пули. Кто победил? Об этом — после короткой рекламы…
— Выключи… — простонал Кокотов, чувствуя, как виноватое сердце проваливается в тошнотворную пропасть.
Нинка, вздохнув, нажала на пульт и, успокаивая, погладила мужа по безволосой голове. Она не спрашивала его о том, что же случилась в «Ипокренине», да он бы никогда и не рассказал ей правду.
— Новенького? — переспросил Коля, надуваясь тайной. — А что вы уже знаете?
— Почти ничего… — созналась Валюшкина.
— Ну как же вы так! — воскликнул водитель, жмурясь от удовольствия, и начал выдавать одну новость за другой, искусно повышая градус сенсационности. — Ну, про Огуревича, вы, конечно, слышали?
— Нет. А что с ним случилось?
— Не слышали?!
…Аркадия Петровича уволили, обвинили в растрате, хищениях стариковских денег, незаконном предпринимательстве, а главное — в продаже неизвестным лицам «Пылесоса», являющегося национальным достоянием. Бывший директор уверял, что выполнял приказ нового хозяина «Ипокренина», но Огуревича взяли под стражу, правда ненадолго. У торсионного прохиндея нашлась справка: оказалось, он давно уже слышит голоса и разговаривает с неизвестными науке сущностями, а также усилием воли отращивает себе утраченные органы, например новенький желчный пузырь взамен старого, удаленного двадцать лет назад вместе с камнями. В общем, его признали чокнутым и отпустили лечиться, а дело закрыли.
— И кто же теперь директор? — не удержался Андрей Львович.
— Вы и этого не знаете?! — изумился Коля.
— Не-ет… Мы были за границей.
— Не поверите! Сплошная! — с глумливым торжеством доложил шофер.
— В каком смысле — сплошная?
— В прямом!
— Фамилия-то у директора есть?
— Есть. Сплошная. Валентина Никифоровна.
— А она разве Сплошная?
— Исключительно!
— Вот оно как! — подивился Кокотов, испытав странную неловкость оттого, что не знал фамилии женщины, подарившей ему однажды свое телесное расположение.
…Директором ДВК она стала внезапно, в одночасье, точнее, в одноночье. Жуткая поножовщина со стрельбой в легендарном «Ипокренине» широко освещалась в СМИ и вызвала неудовольствие за стеной — в Кремле. Президент распек милицию, пригрозив переименовать в полицию, а резонансное кровопролитие, не доверяя МВД, приказал взять под личный контроль Скурятину. Эдуард Степанович срочно выехал принимать меры. По дому ветеранов начфукса и Дадакина водила Сплошная, так как Огуревича уже увезли в КПЗ. Она надела свое лучшее платье с радикальным декольте, позаимствовала из гардероба покойной Ласунской знаменитую персидскую шаль, подаренную актрисе генералом Батюковым, который командовал оккупационным корпусом в Иране во время Второй мировой войны. Кстати, на похороны великой актрисы жена и теща президента почему-то не явились, и Жмень с Махоркиным попали на двадцать пять тысяч евро каждый.
Скурятин, грозно косясь на стати Валентины Никифоровны, возмущался разрухой, сочувственно беседовал со стариками, качал головой, грозил всех пересажать, клялся, что ляжет на рельсы, если хоть одного ветерана тронут пальцем, и остался на обед, весьма обильный, так как от Аркадия Петровича остался секретный погребок с деликатесами, включая бочонок черной икры, а также вино почтенного возраста. Выпив двадцатилетнего токайского и заметив рояль, сановный баритон поддался уговорам бухгалтерши и спел под аккомпанемент Бренча романс «Не уезжай ты, мой голубчик!». Валентина Никифоровна хлопала дольше всех, а потом повела начфукса, уже без свиты, к гроту — испить целебной водицы. Там они пробыли долго. Вернувшись, Скурятин заявил, что буквально влюбился в эти места, и спев
