парень с огромным букетом сирени, а укатил, как подтвердили за завтраком незаинтересованные наблюдатели, только сегодня утром.
— Ты куда, Андрей? — только и успела крикнуть она.
В изостудии Таи не оказалось. Он поднялся в мансарду, постучал.
— Кто там еще? — весело отозвалась художница.
— Я… — Он вошел.
На закрытом этюднике стояла трехлитровая банка с огромным лиловым букетом. В комнате тяжело пахло сиренью и еще каким-то странным, не совсем табачным дымом. Взъерошенная постель хранила очевидные следы любовного двоеборья. На девушке была длинная голубая майка. Тая безмятежно улыбалась, глаза ее горели, как два туманных огня.
— Ой, Андрюша! Привет! — она бросилась к нему и поцеловала в щеку. — Тебе чего?
Движения у нее тоже были странные, какие-то угловатые, неуверенные.
— Мне… я… Мне краска нужна… Красная или коричневая…
— Зачем?
— Для карнавала.
— А ты кем хочешь нарядиться?
— Я? Одиноким Бизоном.
— Кем? — Она захохотала и, согнувшись от смеха пополам, повалилась на кровать, задергав голыми ногами.
Трусиков под майкой не было, и стала видна тайная лисья рыжина, отчего у Кокотова в голове запрыгали малюсенькие и беспомощные шаровые молнии.
— Бизоном?! Ой, не могу… Одиноким!! Помогите!
— А кем? — оторопел Кокотов, не сводя глаз с ее наготы.
— Кем? — Она, спохватившись, одернула майку. — Ну хотя бы хиппи…
— Почему хиппи?
— Потому что это — люди! Отвернись!
Он послушно отвернулся, по шорохам воображая, что же происходит у него за спиной.
— Повернись! Вот, бери! — Она была уже в джинсах и протягивала ему свою майку «Make love not war!». — А еще мы сделаем вот что… — Тая метнулась по комнате, схватила ножницы, вырезала полоску ватмана и написала на ней кисточкой «Hippy» — потом слепила концы клеем так, что получилось что-то наподобие теннисной повязки. — Вот! Так хорошо! Тебе идет! — сказала она, надвинув бумажную ленту ему на голову. — А теперь иди, иди, маленький! Не мешай! Мне хорошо…
— Я не уйду.
— Ну, пожалуйста!
— Нет. Кто у тебя был?
— Данька…
— Ты же сказала, он скотина…
— Что-о! Вот ты какой?! — Ее затрясло от ярости, а веснушки на покрасневшем лице стали фиолетовыми. — Пошел вон, сосунок! Урод!
…Кокотов брел по лагерю, как слепой по знакомой улице. В ледяном небе горело жестокое июньское солнце. Жизнь была кончена. А горн с бодрой металлической хрипотцой звал пионеров восстать от здорового послеобеденного сна…
Глава 27
Как Кокотов не стал узником совести
— Ну? — спросил режиссер.
— Что? — Писатель очнулся и сообразил, что все это долгое воспоминание о Тае на самом деле было мгновенным, как укол стенокардии.
— Работать будем или глазки строить?
— Работать.
— Отлично. Так за что на вас наехали из КГБ?
— Я нарядился хиппи… на карнавал. Глупо, конечно…
— Не скажите! Конечно, хиппи тогда уже выдыхались. Хотя, впрочем, еще дурачились. Демонстрацию в Москве отчудили. Но я не пошел. С девушкой залежался…
— А вы тоже были хиппи? — удивился Кокотов.
— Разумеется! Как говаривал Сен-Жон Перс, кто не глупит в молодости, тот не мудрит в старости. А как вас загребли в КГБ? Расскажите! Скрутили, привезли на Лубянку? Да? Били? Хорошо бы!
— Никто не скручивал и не бил. Просто меня вызвали к Зэка. Примчался напуганный Ник-Ник и закричал:
«Скорее, скорее! Зовут!» — а сам глаза в сторону отводит. Я побежал. Вижу: у административного корпуса черная «Волга» стоит. Ну, подумал, Сергей Иванович снова к Зое приехал. Соскучился…
— Какой Сергей Иванович? — живо заинтересовался Жарынин.
— Не важно. Тем более что это был не он. Зэка сидела за своим директорским столом, но сидела как- то странно — не начальственно: молчала и сцепляла в змейку канцелярские скрепки. Она так всегда делала, когда сердилась. Цепочка была уже довольно длинная. А за приставным столом устроился крепкий стриженый мужик лет тридцати. Белая рубашка с короткими рукавами. Галстук. Лицо совершенно не запоминающееся. Только вот стрижка его мне сразу не понравилась: короткая, как у военного, но стильная, как у гражданского пижона.
— Да, опасная стрижка! Когда меня из-за «Плавней» в «контору» таскали, я тоже обратил внимание, какие они там все аккуратненькие. Поэтому и империю сдали так бездарно! Аккуратисты должны работать в аптеке, а не в тайной полиции.
— Я могу продолжать? — с тихим раздражением поинтересовался Кокотов.
— Да, конечно, коллега! Извините — увлекся…
— На стуле висел его пиджак, явно заграничный, недешевый, светло-серый с перламутром…
— Финский. Точно! У них все отлажено было — им звонили из универмага, если импорт приходил. А мы еще удивляемся, что гэбэшники вместо того, чтобы государство спасать, в бизнес ломанули. Променяли, подлецы, первородство державосбережения на чечевичную похлебку крышевания. Вы вспомните генерала Калугина! Государство, которое дозволяет человеку с такой гнусной рожей работать в органах, обречено! Вот был у меня одноклассник… — начал распространяться Жарынин, но, перехватив укоризненный взгляд соавтора, по-детски приложил палец к губам: — Молчок-волчок.
— …На столе перед незнакомцем лежала тонкая дерматиновая папка на молнии — такие выдавали делегатам слетов и конференций. Увидев меня, Зэка нахмурилась и объявила:
— А вот и Кокотов!
— Присаживайтесь! — кивнул стриженый, не встав мне навстречу и не подав руки. — Вас как зовут?
— Андрей… — ответил я, осторожно устраиваясь на стуле.
— А отчество?
— Львович.
— Я так почему-то и думал.
— Но можно и без отчества.
— Нельзя! — Он посмотрел на меня с обрекающей улыбкой. — Нельзя вам теперь, Андрей Львович, без отчества! Никак нельзя. Вы ведь, кажется, студент второго курса педагогического института имени Крупской?
— Третьего… на третий перешел…
— А я сотрудник Комитета государственной безопасности. Ларичев Михаил Николаевич. — Он вынул из нагрудного кармана удостоверение и раскрыл: на снимке стриженый был одет по форме, а выражение
