Он неожиданно и больно схватил меня за запястья и вывернул так, чтобы видны были внутренние локтевые сгибы.
— Вены проверял! — радостно закивал Жарынин.
— Конечно! Но я тогда ничего не понял. Я вообще тогда этого не знал. Я догадался, что Тая со своим Данькой курила траву, только много лет спустя, когда сам попробовал…
— Ну и как вам, кстати? — полюбопытствовал режиссер.
— Кошмар! Голова потом неделю трещала…
— Андрей Львович! — вдруг со зловещей теплотой спросил Ларичев. — Вы хотите закончить институт?
— Хочу… — похолодел я.
— Тогда скажите правду! Последний раз вам предлагаю!
Я снова поглядел на Зэка. Но ее лицо было скорбно непроницаемо.
— Я сказал правду… — словно откуда-то из пространства прозвучал мой обреченный ответ.
— Ладно, Кокотов, идите! — устало махнул рукой Михаил Николаевич. — И не наряжайтесь больше хиппи! Никогда. Поняли?
— Понял.
— Шагайте! А мы тут с Зоей Константиновной о зайцах побеседуем.
Я ушел…
— И это все? — разочарованно спросил Жарынин.
— Конечно нет. Когда Ларичев уехал, Зэка меня снова вызвала, металась по кабинету, кричала, почти плакала, говорила, что я чуть не погубил свою молодую жизнь. А она из-за меня и этой рыжей дурочки Носик, путающейся с патлатыми негодяями, чуть не лишилась партбилета. Потом директриса успокоилась, села и объяснила, что благодарить надо, конечно, Сергея Ивановича, он позвонил буквально за десять минут до появления чекиста и предупредил об опасности, даже подсказал, как в такой ситуации следует себя вести. И объяснил, что произошло.
А случилось вот что: фотографии карнавала, сделанные Женей, отправили в министерство, а там из них слепили стенгазету типа «Здравствуй, лето, здравствуй, солнце!» и вывесили возле профкома. Родители ходят мимо, смотрят, радуются, как их детишки весело отдыхают. И все бы ничего, но тут, будто на грех, в Москве хиппи провели, или только собирались провести, шествие с политическими лозунгами. Демонстрацию, конечно, прихлопнули в зародыше. Следом, буквально на другой день, от передозировки икнул хиппующий внук охренительного начальника, чуть ли не члена Политбюро. Вот тогда и завертелось: постановили «покончить с отдельными нездоровыми явлениями в молодежной среде», подняли на ноги КГБ, милицию, добровольные народные дружины. А теперь вообразите, что мог подумать мирный министерский особист, увидав в стенгазете вверенного ему объекта фотографию самого настоящего, живого хиппи, свившего себе гнездо в детском учреждении? Караул!
— Ну, ты все понял теперь, хиппи? — спросила Зэка, мягко потрепав меня по волосам.
— Понял…
— Ты извини, что я тогда тебе про человека в метро не поверила! Кстати, если хочешь, можешь и на следующую смену остаться поработать. У тебя какие планы?
— Никаких.
— Оставайся! Я тебе даже немного зарплату прибавлю, как ветерану педагогического труда, — она улыбнулась.
— А Тая останется? — спросил я.
— Нет, не останется. Выбрось ее из головы! Андрей, ты хороший, честный мальчик. Эта девица не для тебя. Поверь! Она уже уехала.
— Как — уехала?
— Я ее уволила. По собственному желанию. Вчерашним днем. Кстати, во вторую смену на четвертом отряде будет работать твоя однокурсница. Обиход. Елена. Знаешь такую?
— Знаю.
— Остаешься?
— Спасибо, — кивнул я, — остаюсь…
— Молодец! Но волосы постриги! — Она снова потрепала меня по голове, на этот раз повелительно. — Немедленно!
— Да, тогда и нас сильно тряханули! Я даже постригся с перепугу! — Жарынин с мукой на лице показал двумя пальцами, как срезал любовно отращенные лохмы.
— А я вот иногда думаю, — задумчиво проговорил Кокотов, — если бы не Зэка, меня могли ведь серьезно прихватить, исключить из института, даже, например, посадить…
— Ну нет, сажать вас было не за что! Но анкету подпортить могли…
— Не скажите! — возразил автор «Кандалов страсти», которому почему-то жаль было расстаться с мыслью, что его могли посадить. — После тюрьмы я бы стал диссидентом, как Солженицын. Моя творческая судьба могла сложиться совсем по-другому…
— Нет, диссидентом вы бы никогда не стали!
— Почему же это? — обиделся писатель.
— А вы помните, что говорил о диссидентах Сен-Жон Перс?
— А он и про них говорил?
— Конечно! Он сказал: диссидент — это человек с платным чувством справедливости. А вы, коллега, не такой. Я в людях разбираюсь. К тому же творческая судьба, особенно посмертная, зависит совершенно от другого…
— От чего?
— От вдовы, конечно! Когда будете жениться в следующий раз, обязательно имейте это в виду!
— Вы преувеличиваете!
— Нисколько. Вам знакомо имя Григорий Пургач?
— Еще бы! Оно всем знакомо. Когда я бываю в Союзе писателей, всегда прохожу мимо его памятника в скверике возле Театра киноактера. Знаете?
— Вы меня об этом спрашиваете? Я даже был на открытии этого памятника.
— А я один раз выпивал с Пургачом! — гордо доложил Кокотов.
— Неправда! Вы не могли с ним выпивать! — строго возразил Жарынин. — Он умер, когда вы были еще страшно далеки от творческих сфер.
— Я выпивал не с самим Пургачом, — сознался писатель, — а с памятником…
— Это другое дело! А вот мне посчастливилось выпивать с живым Пургачом!
— Не может быть!
— Да, коллега, да! Вы хоть знаете, как и с чьей помощью Гриша из обычного пьющего актеришки превратился в гиганта, в бронзовую легенду эпохи?
— Нет, не знаю…
— Тогда слушайте!
Глава 28
История Пургачевского бунта
Памятник на Поварской улице — это и в самом деле редкостный артефакт московской монументальной скульптуры. И не только потому, что сваял его не Церетели. Вообразите: лысый бронзовый человек с лицом мыслящего алкоголика задумчиво сидит, облокотившись о ресторанный столик. Перед ним бронзовая бутылка водки и бронзовый же граненый стакан. Напротив — пустой стул, весь отполированный задницами тех, кто хотел сняться чокающимся с легендарным Пургачом…
— Гриша, Гриша… — задумчиво проговорил Жарынин и пустил струю дыма в потолок. — Я знал его. Выпивали… Актер был, между нами говоря, никакой. Во ВГИК поступил только благодаря внешности: в молодости он смахивал на Столярова. Помните? Но таланта Бог не дал. Брали его лишь в правильные
