— Да ещё воспоминания, — мягко вставила фру Энгельгард, — светлые воспоминания, Ниргор, — о них вы и забыли.
— Воспоминания?.. Гм, гм! По-моему, они тоже из тех законсервированных продуктов, которые призваны зимой давать нам скудную замену летних щедрот. Нет, не будем говорить о воспоминаниях. Одной мукой больше… ведь именно они, когда мы состаримся, заставляют нас воспринимать каждое новое событие как все более бледное и утомительное повторение прошлого.
— Нет, сегодня вы просто невозможны. Но я не сержусь на вас. Вы больны, Ниргор. Наверняка вы ведёте слишком неправильный образ жизни. Вам надо бы посоветоваться с врачом. Убеждена, что он пропишет вам курс в Карлсбаде.
— Вероятно. А может, известные и вполне эффективные свинцовые пилюли… из револьвера. Как болеутоляющее средство они не знают себе равных.
— Нет, с вами просто нет сладу. Подумать только, чтобы человек ни о чём не мог говорить серьёзно.
Во время всей этой перепалки Пер то и дело переводил глаза с неё на него. Фамильярно приятельский тон расшевелил в нём подозрения относительно их истинных взаимоотношений, однако, он быстро утешился, припомнив, как фру Энгельгард в карнавальную ночь рассказывала, что они с Ниргором друзья с детства. И сама её манера держаться с ним не говоря уже о том, как язвительно она ему посоветовала съездить в Карлсбад, — доказывала, что он ей в тягость.
Но тут в соседних комнатах послышался говор: усталые, запыхавшиеся пары собрались у столов, где по-прежнему в изобилии наличествовали всевозможные напитки. Котильон кончился. Посреди залы носились в облаке пыли всего лишь три-четыре пары — из самых неутомимых или влюблённых; этим всё было мало, и они без конца заставляли музыкантов играть одно и то же, с каждым разом убыстряя темп.
Одна за другой начали подъезжать кареты. Фру Энгельгард под руку с мужем обходила гостей, чтобы со всеми попрощаться. Муж её был высокий, грузный коммерсант добродушного вида. Весь вечер он просидел за картами. Когда они проходили мимо Пера, фру Энгельгард, к величайшему ужасу последнего, представила их друг другу. И супруг покорно пожал его руку и сказал ему несколько любезных слов. Но Пер застеснялся и не мог поднять глаз.
«Зачем ей это понадобилось?»— с беспокойством подумал он, но тут же услышал её слова, обращенные к мужу уже перед самым выходом и достаточно громкие для того, чтобы он, Пер, мог их слышать:
— Друг мой, ты, кажется, в тот вторник уезжаешь в Лондон?
Супруг ответил утвердительно, а Пер покраснел и улыбнулся. Потом побледнел, продолжая улыбаться. Сияющим взглядом провожал он пышные белые плечи, выступающие из-под красного шелка… Наконец-то и для него началась жизнь, настоящая жизнь!
Часов около трёх Пер и Ниргор вместе вышли от Фенсмарков в ясную, лунную ночь. У Пера и мысли не было идти с Ниргором, но когда Ниргор сам спросил его, где он живёт, и предложил своё общество, раз уж им всё равно идти по пути, Пер счёл неудобным отказываться. Он воспринял затею Ниргора как предложение мира, как молчаливое признание победы в борьбе за фру Энгельгард. И потом — он не мог устоять перед той светской любезностью, с какой неизменно обращался к нему Ниргор, несмотря на большую разницу в летах.
Ниргор говорил о сегодняшнем вечере и о светских развлечениях вообще, но Пер был настолько полон недавними событиями, что улавливал лишь отдельные слова, не понимая их смысла. Несмотря на изрядный морозец и замедленный темп ходьбы — Ниргор нетвёрдо держался на ногах — Пер шёл распахнув пальто. Сознание одержанной победы грело его. Улыбаясь, он выпускал облачка пара в ясный воздух.
Возле Хольменского моста они свернули от канала и пошли дальше по левой стороне улицы, по направлению к Кунгенс Нюторв. Прошли мимо Национального банка, четырёхугольная громада которого высилась под звёздным небом, словно гигантский саркофаг. Часовой в красной шинели охранял вход в помпезный мавзолей маммоны.
Пройдя немного, Ниргор остановился перед старым, узким и невзрачным домом, одним из тех домов, которым до поры до времени позволяли портить вид оживлённой улицы.
— Вот здесь я живу. Господин инженер, не доставите ли вы мне удовольствие подняться и выпить у меня стакан хорошего вина? В сущности, ещё не так поздно.
Пер подумал, подумал и согласился. Ему очень хотелось развлечься и совсем не хотелось домой. С того дня, как он запер свои бумаги в верхнем ящике комода, ему было тягостно дома, словно он зарыл труп у себя под полом. Несколько минут спустя он уже устроился преуютнейшим образом в углу дивана, за большим столом, где под зеленым шелковым абажуром горела лампа на высокой ножке. Пока Ниргор хлопотал в поисках спиртного, Пер внимательно оглядел элегантный холостяцкий салон и с грустью вспомнил свои маленькие и убогие комнатушки. Ну можно ли там принять такую даму, как фру Энгельгард? Вот у Ниргора весь пол застлан ковром. У него наборная мебель красного дерева. Вазы и позолоченные канделябры. Всё наследственное добро, не иначе. А над письменным столом виднеется в полумраке целая галерея портретов, больших и малых: портреты маслом в золотых рамах, дагерротипы, силуэты, миниатюры на слоновой кости, литографии, карандашные наброски и современные фотографии — призрачная вереница опочивших с миром представителей ниргоровского рода.
Правда, при ближайшем рассмотрении всё это являло вид несколько запущенный: ковёр чуть не в дырах, обивка на мебели поистёрлась, стёкла большого красивого шкафа, тесно уставленного книгами, кое-где треснули.
Но тут перед ним возник Ниргор, держа в одной руке бутылку с узким, длинным горлышком, в другой — два зелёных бокала. Он опустился в кресло возле Пера и бережно наполнил бокалы.
— Я очень рад, что познакомился с вами, — сказал он, поднимая свой бокал. — Позвольте же мне выпить за ваше благополучие, господин… господин «Счастливчик Пер».
Пер взглянул на него с удивлением и некоторой досадой. Слова Ниргора показались ему слишком бесцеремонным намёком на события минувшего вечера. Но поскольку Ниргор явно хотел воздать ему почести, подобающие победителю, не стоило разыгрывать обиженного. Он взял свой бокал и залпом осушил его.
— Честно говоря, это не слишком остроумное прозвище придумано вовсе не мной, — сказал Ниргор, протирая пенсне. — Я привожу слова одного из ваших друзей… маленького Саломона, с которым я вас встретил на днях. Он ваш великий почитатель. Хотя прозвище, на мой взгляд, даже и не очень лестное. Старинная мудрость гласит, что счастье — удел дураков. А один весьма почтенный древнеримский автор писал, что удача есть мать печали.
«Утешайся, утешайся, — подумал Пер. — Что тебе ещё остаётся».
— Не звучи это столь парадоксально, — продолжал его собеседник, — я сказал бы, что люди самые несчастные представляются мне самыми счастливыми. У них есть великое утешение: они могут бранить судьбу, упрекать господа, требовать к ответу само провидение и так далее, тогда как те, кому что называется везёт, могут обвинять только себя, если над ними вдруг стрясётся беда.
— Почему же непременно беда? — улыбнулся Пер, следя за дымком своей сигары.
— Почему? — переспросил Ниргор. В каждом его слове звучало сострадание, чего Пер, по счастью, не замечал. — Боюсь, вы не совсем правильно меня понимаете, господин инженер! Я просто, несмотря на всю мою нелюбовь к парадоксам, хотел сказать, что само счастье есть величайшее несчастье, которое в наши дни может постигнуть человека, ибо… да, ибо в девятистах девяноста девяти случаях из тысячи у нас не хватает умения использовать его так, чтобы оно пошло нам на благо, а не во вред. Мы, в наши дни, не научены обращению с чудесами, вот в чём горе. На пиршестве счастья мы сидим, как крестьянин за столом у короля. Когда доходит до дела, все мы вместе взятые предпочитаем домашнюю кашу на воде и маменькины блины сокровищам земли обетованной. Вы, разумеется, слышали сказку про свинопаса, который получил принцессу и полкоролевства в придачу. Она кончается, по-моему, именно на том месте, где начинает становиться интересной, по крайней мере для взрослых людей. А будь иначе, мы увидели бы этого увальня в шелках и бархате, увидели бы, как он чахнет и сохнет от чрезмерного счастья. Мы увидели
