Но Пер не поддался на уговоры. Ему жутко становилось наблюдать растущее возбуждение хозяина. Он видел, какой страшной бледностью покрылось лицо Ниргора, заметил при прощании, какая у него влажная рука и как она дрожит.
«Ну и чудаков же развелось на свете», — подумалось ему, когда он, выйдя на улицу, раскурил новую сигару и размеренным шагом пошёл домой по уже пробуждающемуся городу. Он припомнил ночную сцену в «Котле» с Фритьофом. Стоит им остаться наедине с вами, как они уже видят призраки. Могилы разверзаются под их ногами, и они произносят надгробные речи над собственным телом.
В серых предрассветных сумерках дворники подметали улицу. Открывались второразрядные кабачки, открылась табачная лавка. Гасли фонари, и только из пекарен струился свет да долетал сквозь форточки больших окон запах свежего хлеба. Перед одним из таких окон Пер на мгновение задержался, наблюдая сцену между разбитной девкой и подручным пекаря. Девка стояла на стремянке и раскладывала по полкам большие пироги, а парень сидел внизу на прилавке и болтал ногами. О чём они говорят, Пер, конечно, не слышал, но широкая ухмылка парня и притворная злость, с какой девка отталкивала ногами его руки, делали картину понятной и без слов.
Пер улыбнулся, представив на их месте себя и фру Энгельгард. Да, ночь подошла к концу, жизнь снова пробуждалась, и жажда любви овладевала людьми на голодный желудок… Вступили в общий хор фабричные гудки. Он благоговейно слушал их. Сперва донеслись дальние — от Нэрребру, потом один с Кристиансхавна, и наконец загудело со всех сторон — тот стоголосый петушинный крик, тот благовест нового времени, что когда-нибудь навечно загонит в землю призраки тьмы и суеверия.
Глава IV
Ровно через неделю после описываемых событий, ненастным, сумрачным вечером, из вагона трамвая вышел на углу Греннингена тощий господин в сером. Господин миновал гусарские казармы и последовал дальше через вытянутую треугольную площадь, от которой начинался Нюбодер. Заложив одну руку за спину, а другой крепко сжав ручку зонтика и тяжело, в такт шагам, опуская его на булыжник, господин размеренной и быстрой походкой шествовал через кварталы Нюбодера и на каждом углу читал при слабом свете фонаря названия улиц.
Миновав несколько таких углов и не обнаружив искомого названия, а также не видя в этом пустынном месте ни одного человека, к кому можно было обратиться с вопросом, господин наугад свернул в первый попавшийся переулок и скоро окончательно запутался в бесконечных однообразных улочках, из которых состоит Нюбодер. Все окна низких домишек были плотно закрыты, ставнями. Только сквозь круглые или сердечком вырезы падали на мостовую узкие снопики света. А фонарей здесь было ещё меньше, чем на площади. Впрочем, за ставнями жизнь била ключом. Слышался говор, детский плач, гармоника, и всё это так отчётливо, что даже на улице можно было разобрать каждое слово. Там отворялась дверь, и женщина в ночной рубашке выплёскивала содержимое горшка в водосточную канаву; здесь выпускали погулять собачку; а то кошачья пара, выгнув спины, исполняла любовный дуэт.
Господин в сером, расспросив нескольких случайных прохожих, отыскал, наконец, Хьертенсфрюдгаде и продолжал свои поиски, читая при помощи спичек номера над каждым домом, пока наконец не нашел того, где проживал Пер. Сперва он попытался обнаружить ручку колокольчика, но, не найдя таковой, занялся старинной щеколдой и, сообразив наконец, как открывается дверь, вступил в тесные сени, где было темно — хоть глаз выколи. В надежде вызвать кого-нибудь из обитателей, господин несколько раз зычно откашлялся.
Приоткрылась дверь в квартире первого этажа, где жил молодой корабельный плотник с семейством. Оттуда выглянула гладко причесанная женская голова. Женщина держала на руках младенца. Свет, хлынувший в открытую дверь, выхватил из темноты лицо пришедшего — молодое длинное лицо с покрасневшими глазами и маленькими бакенбардами.
— Скажите, не здесь ли проживает господин Сидениус? — спросил он, не здороваясь.
— Здесь, в задней комнате. Только его нет дома.
— Так, так!.. Я беседую с его хозяйкой, не правда ли?
— Нет, он живёт у Олуфсенов, они там, наверху… Сейчас я кликну мадам.
Но тут под грузными шагами заскрипели крутые ступени, и мадам Олуфсен, до того времени подслушивавшая за дверью, с жестяной лампочкой в руках, перегнулась через перила.
— Господин хочет видеть господина Сидениуса? — спросила она.
— Да. Но ведь его нет дома, — ответствовал незнакомец, словно обвиняя мадам Олуфсен в своей неудаче. — Как вы думаете, стоит мне его подождать?
— Думаю, не стоит. Он совсем недавно ушел.
— А когда его верней всего можно застать?
— Да как сказать, он теперь мало бывает дома. Вообще-то его лучше ловить под вечер.
— Благодарствую. До свидания.
— А что ему передать? — полюбопытствовала мадам Олуфсен.
Но незнакомец уже успел прикрыть за собой дверь. С улицы донёсся затихающий звук его размеренных шагов и стук зонтика.
— Ей-богу, это был пастор, — сказала озадаченная Плотникова жена. — И зачем ему понадобился инженер?
Но мадам Олуфсен явно не испытывала склонности беседовать о своём квартиранте. Она коротко отрезала: «Покойной ночи», — и ушла к себе.
Боцман сидел за столом, водрузив на нос большие очки в серебряной оправе, и читал «Беглый невольник, или Крушение у Малабарских берегов» — захватывающий роман в четырнадцати выпусках. Каждую зиму боцман брал его в библиотеке у фрекен Иордан и перечитывал с неизменным волнением и любопытством.
— Должно быть, Сидениуса спрашивали? — сказал он, не поднимая глаз от книги.
— Да, — ответила мадам, потом, зябко поёжившись, плотнее стянула шаль на груди, подбросила в печь совок торфа и села в кресло с вязаньем. И она сама, и её муж сделались в эти дни несловоохотливыми. Стариков донимала мысль о том, как изменился за последнее время их жилец, — и ведь не к лучшему изменился. Он и раньше мог что называется загулять, однако этот запой, как он сам шутя именовал такие приступы, длился от силы несколько дней. Но тут он уже целых три недели почти не заглядывает домой, а когда и заглядывает, то ни с кем не разговаривает, никого к себе не подпускает, всем недоволен, так что один раз даже пригрозил съехать с квартиры. Вряд ли молодой человек вращается в подходящем обществе, если только правда, — как у него однажды сорвалось с языка, — что он лично знавал королевского советника, который на днях отравился, о чём писали все газеты.
Был у стариков и другой повод для недовольства. Последнее время они совсем не получали платы за квартиру, мало того — им день-деньской приходилось отбивать натиск назойливых личностей, которые приносили счета то от сапожника, то от портного, где Пер тоже задолжал.
— А что за человек хотел говорить с Сидениусом? — спросил боцман немного погодя.
— Не знаю. Сдаётся мне, что я уже когда-то его здесь видела, давным-давно. Сидениус ещё, помнится, сказал, что это человек из другого мира. Но вид у него не больно американский.
А Пер в это время поджидал фру Энгельгард на том же тёмном углу, где он уже однажды ждал её. Но на сей раз у него было куда больше оснований полагать, что она придёт. Правда, после бала он ни разу её не видел, — она строго-настрого запретила ему подкарауливать её на улице или пытаться как-нибудь иначе встретиться с ней; но именно сегодня её муж уезжал в Лондон, а вчера он получил открытку без подписи, где было всего два слова: «Завтра вечером». И Пер по справедливости рассудил, что место и время встречи, по всей вероятности, остаются те же самые.
Собственно, сегодня же утром он получил другое послание, и оно взволновало его ничуть не меньше, чем долгожданное свидание. Поверенный Ниргора к великому ужасу Пера сообщал, что в письме, выражавшем последнюю волю его клиента, Перу завещана «сумма, которая будет получена от продажи с аукциона всего имущества покойного, причём срок и подробности аукциона точно оговорены в
