лишь словом, которое всё объяснит: «Ниргор».
Но когда он оделся и хотел уходить, взгляд его упал на полуобнаженное тело женщины. Она спала в некрасивой позе — на спине, закинув руки за голову и приподняв одно колено. Узкие бретельки, поддерживавшие рубашку, соскользнули с плеч, и огромная, расплывшаяся желтовато-белая грудь была ничем не прикрыта. По подушке в беспорядке разметались тёмные волосы, голова запрокинута, лицо бледно от утомления.
Сердце у Пера тяжело заворочалось в груди, в ногах появилась противная слабость. Он не мог оторвать взгляда от спящей. При всём отвращении, при всём ужасе, наполнявшем душу, его неудержимо влекли эти белые руки, эта расплывшаяся грудь, эти полуоткрытые губы, которые до сих пор рдели от поцелуев. Он испугался самого себя. Он, не ведавший прежде противоречий и двойственности человеческой природы, он, считавший женщину лишь безопасной игрушкой, содрогнулся теперь перед теми тёмными силами, что взметывают и гонят судьбы и желания, словно ветер дорожную пыль. Вот и он вступил в борьбу с демонами, в существование которых не верил, над которыми свысока посмеивался. Где- то в тайниках сознания вместе с властным голосом отца ожили полузабытые слова «о силах тьмы» и о «кознях сатаны» и залили бледностью лицо Пера.
Но тут фру Энгельгард, разбуженная его неотступным взглядом, открыла большие карие глаза, откинула волосы со лба и приподнялась на постели.
— Что такое?.. Почему ты одет?
Он не ответил.
— Уже утро?
Опять молчание.
— В чём всё-таки дело? Ты заболел?
— Нет… пока нет.
— Пока нет? Что это значит? Ты как-то странно смотришь на меня. Что с тобой?
— Я хотел бы… я опасаюсь заболеть… смертельно заболеть… как Ниргор.
Словно молния пробежала по её лицу. Но тут же она улыбнулась и, несмотря на мертвенную бледность, покрывшую её щеки, сказала спокойным, ровным голосом:
— Что за бред? Причём здесь болезнь… болезнь вашего друга? Ведите себя прилично.
— Мне очень отрадно, что вы не осмелились произнести его имя в таком месте. Но это-то вас и выдало. Постараюсь говорить яснее. Пока вы спали, я догадался, — всё равно каким путём, — что вы были любовницей Ниргора и что ваш обман, ваша неверность заставила его покончить с собой. Теперь вы меня поняли?
Она наклонила голову и прикусила дрожащую губу.
— Убирайтесь! — сказала она вполголоса, но повелительно, и прикрыла краем простыни обнаженную грудь. — Убирайтесь отсюда, говорят вам!.. Всякий деревенский пентюх будет тут…
Пер подался к ней, чтобы бросить ей прямо в лицо «шлюха!», но вовремя опомнился. Чувство собственной вины удержало его. Он молча повернулся и вышел.
Внизу он разбудил дежурного портье и потребовал счёт. А расплачиваясь, подумал, что не может быть и речи о том, чтобы принять наследство Ниргора. Потом поспешил домой через мрачный и пустынный город.
Дело было глухой ночью, в тот короткий промежуток, когда улицы пустынны и гулкие шаги случайного прохожего отдаются от стен домов. Из кафе разлетелись последние ночные совы, страж порядка ушел поболтать с коллегами, и только воры да запоздалые посетители небезызвестных переулков ещё не отошли ко сну.
Какой-то господин вынырнул из такого переулка, подняв воротник пальто и надвинув шляпу на глаза. Они разминулись с Пером возле фонаря. И Пер, посмеивавшийся, бывало, над вызывающим и одновременно пристыженным видом грешников, когда те крадучись пробираются домой, на сей раз отвернулся, чтобы избегнуть этого зрелища. Он представил себе, как выглядит он сам, и у него недостало сил посмотреть на своего двойника, на отражение своего позора.
Очутившись наконец на Хьертенсфрюдгаде, в маленьких комнатушках, где в последнее время всё раздражало его, Пер вдруг испытал странное довольство, непривычное чувство покоя и умиротворения. Он поспешно разделся, юркнул в постель и, устраиваясь поудобнее, вспомнил, как, ещё ребёнком, с головой залезал под перину, наслушавшись перед этим в темноте страшных сказок старой одноглазой няньки.
Через несколько часов беспокойного тяжкого сна он проснулся от пения скворца в саду за окном. По голосу птицы он сообразил, что день выдался солнечный. Однако вставать и не подумал. Во-первых, он устал. А во-вторых, чего ради он будет вставать? Можно спокойно лежать в постели. Всё равно спешить некуда.
Мысль, ещё не до конца проснувшаяся, обратилась к верхнему ящику комода. Тогда он повернулся лицом к стене, чтобы снова уснуть.
Но из этого ничего не вышло. Как только в памяти промелькнули злосчастные чертежи, сон немедля отлетел от него. Он ещё повалялся в постели, подложив руки под голову и глядя на низкий трухлявый потолок, где пузырями вздулась масляная краска. Теперь, на свежую голову, собственное поведение минувшей ночью вызывало у него чувство неловкости. Уж слишком по-мальчишески он держался. И вообще, коль на то пошло, даже дамы такого разряда, как фру Энгельгард, требуют к себе известного уважения.
Встав и напившись кофе, он уже окончательно понял, что сотворил великую глупость. Он слишком всерьёз принял всю эту историю, слишком разгорячился. Спьяна, что ли?
Но удовольствие от сидения дома, давным-давно забытое удовольствие, всё равно не проходило. Он раскурил трубку, сел в полуживую от старости качалку, поглядел на соседние дома. Через забор ему видны были вторые этажи — окна парадных зал. В одном окне он увидел двух румяных детишек с матерью. Мать штопала чулки, а над окном, на залитой солнцем стене, висела зелёная клетка с чижиком. Он не сразу осознал, что так привлекло его взгляд. А привлекла его та самая картина безмятежного, маленького, будничного счастья, которую он столько лет подряд мог наблюдать изо дня в день. Но сегодня эта картина приобрела какой-то новый оттенок, словно он впервые видел её.
От стука в дверь он вздрогнул.
Это мадам Олуфсен явилась доложить о господине, который приходил к нему вчера вечером.
— А что за господин?
— Не могу вам сказать. Вид у него не особенно приятный. Мне кажется, он уже у вас бывал.
Кредитор какой-нибудь, подумал Пер, и вопрос, как быть с ниргоровским наследством, снова встал перед ним. Имеет ли он право при такой нужде отказываться от денег?
Мадам Олуфсен по-прежнему стояла в дверях, заполняя их своей высокой, грузной фигурой. Она ещё не до конца высказалась.
— И потом, я хотела узнать, как вы надумали. Вы, помнится, говорили, что хотите съезжать от нас.
Пер улыбнулся, чуть смутившись.
— Ну, это я так ляпнул, в шутку. Нет, мадам Олуфсен, я останусь здесь. Если вы, конечно, ничего против меня не имеете.
— Ну ещё бы… конечно… если мы…
— Что-то вас всё же смущает… Да, да, я прекрасно понимаю. Я здорово поразболтался в последнее время. И не будем больше об этом. Но бог ты мой, мадам Олуфсен, в чём дело? Почему вы принарядились с утра? Вы что, идёте к причастию?
— Да нет, разве вы не знаете? Позавчера вернулся в город шкипер Мортенсен. Сегодня после обеда мы к нему собираемся.
— И я тоже! Встретимся на борту! До смерти хочу повидать старого чудака.
— Вы серьёзно? Вряд ли это вам теперь доставит удовольствие.
— Вздор, мадам Олуфсен, чистейший вздор! Нечего так уж сразу петушиться. Словом, мы встретимся на борту. Ясно?
Мадам Олуфсен невольно улыбнулась, хотя на сердце у неё было совсем невесело. Но устоять, когда
