На одном из бульваров мы увидели, как раздетые по пояс рабочие выкапывают из почвы увядшие цветы и заменяют их свежей геранью.
— Похоже, они не думают, что приближаются танки, — заметил я.
— Они не думают, а делают. — Аль-Серрас ткнул пальцем на приземистое, облицованное камнем правительственное здание, вдоль которого выстроились грузовики. Мужчины в рубашках с закатанными рукавами выходили из подъезда, толкая перед собой тележки, нагруженные толстыми пачками бумаги. — Они делают то, чего не делаешь ты: уничтожают бумаги, которых немцам лучше не показывать.
— Или вывозят.
— Возможно. — Он уклончиво засмеялся. — Граждане, к оружию! Охраняйте наши задницы, пока мы смываемся.
— Если они считают, что оставаться слишком опасно, разве не следует покинуть город?
— Железнодорожные станции забиты народом. Я сходил просто так, посмотреть. Десять человек на каждое место. Бегают потерявшиеся дети. Прямо лагерь для беженцев. Люди в панике.
— И тем не менее… — Я кивнул на садовников.
—
Мы постояли еще, наблюдая то за садовниками, то за правительственными служащими.
— Пока еще довольно легко покинуть город, — добавил Аль-Серрас. — Через пару дней этого шанса не будет.
— Почему ты это делаешь? — спросил я.
— Делаю что?
— Почему ты стараешься мне помочь?
Его лицо приобрело скептическое выражение.
— Пойми. Мы всегда были разными людьми. Но мы оба творим музыку. И я тебе верю. Ты видишь во мне самое худшее, но тем не менее мы здесь и мы разговариваем.
Как бы мне хотелось, оглядываясь сегодня на тот день, быть уверенным, что и он успел увидел во мне самое худшее.
Потом он попросил об одолжении: нельзя ли оставить у меня на хранение бутылки с сидром? В последнее время он жил у любовницы, женщины, муж которой был на фронте. Она оставляла его на ночь, но не разрешала держать у нее принадлежащие ему вещи — боялась, что их обнаружит свекровь, нагрянув без предупреждения. Невелика была просьба, и я согласился.
— Сегодня вечером принесу еще несколько бутылок. И еще парочку завтра утром, если повезет.
— Немного поздновато начинать заполнять погреб.
— Ничего. — Он смущенно провел рукой по своим густым волосам. — В самый раз.
К утру все знали, что листовки были политической ошибкой. Несмотря на хвастливые заверения, что немцам никогда не удастся овладеть Парижем, правительство уже все решило. На самом деле никто и не планировал сражаться: ни солдаты, ни горожане. Париж был объявлен открытым городом. Два миллиона парижан из пяти уже покинули город или готовились к отъезду: одни спешно, другие не торопясь, одни с грустью, другие с облегчением. Но большинство стремилось выбраться до того, как над каждым правительственным учреждением, над каждым отелем, каждой исторической достопримечательностью вознесутся нацистские флаги.
В Испании я видел, как из городов бежали огромные массы бедных людей. Здесь уходили все: и бедные, и богатые, и всем было нелегко. Около моего дома находилась ветеринарная клиника, и как-то утром, возвращаясь из магазина, я увидел длинную очередь из женщин и мужчин с кошками, шпицами и пуделями, пытающихся не допустить «галльских» сражений между своими питомцами. Милая картинка, но после коротких расспросов я узнал причину, заставившую этих элегантных людей стоять в такой длинной очереди. Они принесли своих любимцев на усыпление, понимая, что вместе с ними бежать из города будет невозможно.
В этот день, как и мы и договаривались, Аль-Серрас принес пятую и шестую бутыли. И в последний раз попытался убедить меня последовать за ним.
— Они знают, что ты думаешь о них, — сказал он, обводя взглядом валяющиеся по всей квартире стопки писем. — Они тебя арестуют.
— Меня это не волнует.
— В Испании тебе повезло.
— Повезло?
Он всплеснул руками..
— Мне нужна веревка и еще несколько разных мелочей. Я вернусь через час. Затем я покину Париж вместе со своими бутылями. Но я не могу насильно тащить тебя с собой.
После того как он ушел, я сел у окна, краешком глаза косясь на накрытую пальто виолончель. Жара на улице усиливалась. Я открыл окно навстречу дню, который из-за безжалостного солнечного света казался еще более отвратительным. На улице кто-то кричал: «Велосипед на продажу!» Я представил себе, что творится на дорогах: выезды из города забиты автомобилями и тракторами, людьми с ручными тележками и на велосипедах. Я услышал хлопок, слишком слабый для оружейного, и подумал о шампанском и об этом отвратительном тосте:
Я не мог решить, что хуже: быть растоптанным беженцами или доведенным до бешенства наивными коллаборационистами, теми, кто думал, что делает «как лучше» или провозглашает «возврат к традиционным ценностям», маскируя под удобной формулой фашизм того образца, что я уже повидал в Испании. Среди парижан было много таких, кто не только терпимо относился к немцам, но и приветствовал их, восторгаясь их строевым шагом, их преданностью родине и семье, их безупречными манерами. Но наряду с ними всегда были и будут такие безрассудные люди, как Аль-Серрас, запасающие впрок сидр или шабли, как будто все это еще может иметь какое-то значение.
Но что мог сделать человек? На железнодорожных станциях — хаос. Наверное, у Аль-Серраса есть другой план отъезда, но я не спрашивал его об этом, да и не хотел, чтобы он меня в него посвящал. Вытирая лицо, я подошел к раковине и повернул кран. Ничего не произошло. Меня это не удивило, и я понял, что Аль-Серрас не так уж глуп, если догадался запастись напитками. Пожав плечами, я поднял одну из бутылей и отвинтил крышку. В нос ударил резкий запах. Я отпрянул, с трудом удержавшись, чтобы не чихнуть. Затем поднес бутыль ближе и снова понюхал. Бензин.
Кто сказал, что Аль-Серрас глуп? Он — гений.
Вскоре он появился в дверях:
— Забудь все то, что я тебе раньше говорил, — привел он последний аргумент. — Правда заключается в том, что немцы тебя обожают, и это обожание гораздо хуже ненависти. Нацисты любят классическую музыку. Я как-то читал, что у Гитлера есть записи сюит Баха для виолончели в твоем исполнении. Они не оставят тебя в покое, пока ты не устроишь для них концерт.
— Ты прав.
— Ты не сможешь увильнуть, сослаться на то, что больше не играешь, что занял принципиальную позицию… — Он замолчал, с запозданием поняв, что убеждать меня больше не нужно.
— Ты прав. Я готов. — Я показал на кровать, где лежал небольшой чемодан и футляр со смычком.
Он заколебался. Я повторил:
— Я готов. Веди меня в свой автомобиль.
— Мой автомобиль? — захохотал Аль-Серрас. — У меня нет автомобиля.
Бегство не будет легким, сообразил я. И вопреки себе испытал желание снова подчиниться человеку, доказавшему свои лидерские качества.
