Крайслер отдал ему честь и, вытянувшись, встал у стены. Геббельс опустился в кресло и обратился ко мне:
— Мы крайне разочарованы, что не услышим вашего выступления. Будь здесь Геринг, мы бы порылись у него в сумке и наверняка нашли бы какой-нибудь препарат, чтобы привести ваши руки в норму. Хотя я не уверен, что это помогло бы.
Он изобразил улыбку, и кожа натянулась у него на скулах и подбородке.
— Маэстро Дельгадо, — продолжил Геббельс. — Вы оказались не готовы к чрезвычайно серьезному испытанию. Но мы найдем возможность отметить ваше присутствие среди нас. Вас ищут фотографы. Гитлер также хотел бы вас увидеть. — Он оглядел комнату. — Вы и сами понимаете, что нас не интересует дуэт. И эта дама… — Он кивнул в сторону Авивы. — Я знаю, что в вашем трио была женщина, скрипачка, которая некоторое время жила в Берлине. Но это было много лет назад, до войны…
Мы молчали.
— Некоторые мои люди делают ошибки. Слышат итальянский акцент и думают, что перед ними католик.
Впрочем, не будем портить день подозрениями. У нас будет о чем с вами поговорить после того, как торжества закончатся. Я планирую посвятить некоторое время вам троим.
Снаружи, на станции, оркестр заиграл «Хорста Бесселя» — нацистский гимн.
— Ну вот, — добавил Геббельс, — и никакого «Болеро». Мои извинения.
Он ушел. Минут через двадцать вернулся Крайслер. Оркестр продолжал играть.
— Что-то неладно, — сказал наш надзиратель. — Каудильо так и не появился. Объявили, что он может существенно опоздать.
— Опоздать… — повторил Аль-Серрас. — Вполне логично.
— Фюрер на платформе, там же горожане, официальные лица. — Крайслер был взволнован. — Мы пытаемся создать впечатление, что ничего не произошло. Музыка будет играть, пока не прибудет генералиссимус Франко. Вас скоро пригласят.
Он снова ушел. Авива начала расхаживать по комнате. Ее лицо казалось спокойным, на шее расцветали красные пятна.
— Наш план не сработает. Они нас подозревают. Теперь с нас глаз не спустят.
— Черт побери, Фелю! — неожиданно сказал Аль-Серрас. — Ты должен выступить! Геббельс и компания будут так довольны, что выпустят нас из этой коробки. Начнут тебя фотографировать, поднимать тосты в твою честь и не заметят, как мы с Авивой исчезнем.
— Вы собираетесь бежать средь бела дня? — поразился я.
— Не думаю, что у нас будет другой шанс, — прошептала Авива.
Они смотрели на меня. Никто из нас не оценил по достоинству значения этого дня. Никто не думал о том, что буквально в двух шагах от нас стоит на платформе человек в форме и улыбается фальшивой улыбкой, давая понять, что разоблачил намерения испанцев нанести умышленное оскорбление немцам. Фрай был прав: эта встреча была задумана так, чтобы спровоцировать взаимное недовольство обеих сторон.
Они ждали, что я отвечу. Я повторил то, что говорил Аль-Серрасу в Марселе. Авива слегка качнула головой, когда я подтвердил свою позицию. Аль-Серрас шумно дышал. Но я не собирался сдаваться. Это был мой выбор. Или моя ошибка.
Снова вошел Крайслер:
— Четырнадцать сорок. Ваш вождь слишком запаздывает. Ситуация изменилась.
— Он не мой вождь, — пробормотал Аль-Серрас.
— Все изменилось! — закричал Крайслер и ударил кулаком по стене.
Мы вздрогнули.
— Доктор Геббельс просит вас сделать следующее. Маэстро Аль-Серрас выходит первым и играет на фортепиано. Аплодисменты, фотографы. Затем он медленно покидает платформу. Выходит маэстро Авива со скрипкой. Она играет, уходит. Наконец появляется маэстро Деларго и пожимает руки присутствующим. Аплодисменты, фотографы. Спешить не следует. Как только прибудет генералиссимус Франко, с музыкальной программой будет покончено. Вы встретитесь с доктором Геббельсом, и каждый сможет отправиться домой.
— Домой? — не поверила Авива.
— В отель. Под охраной. Некоторое время никому не будет позволено выходить на улицу.
Каморка без окон, в которой мы находились, была служебным кабинетом: стол, пишущая машинка, три стула. Плакаты на стене — виноградники в Бордо, пляж в Сан-Себастьяне, римский мост в итальянской сельской местности, белые ветряные мельницы Кастильи.
— Я не выйду, — проговорила Авива.
Мы были одни. Крайслер дал нам последнюю возможность побыть одним. Затем из громкоговорителя донеслось имя Аль-Серраса, и он ушел на платформу. Даже сквозь закрытую дверь мы слышали, как он играл: сначала романтическую пьесу Агустина Барриоса Мангоре, полную непринужденных аккордов, прерываемых резкими, как удар молнии, звуками, напоминавшими звон гитарной струны.
— Надеюсь, они оценят то, что слышат, — сказал я. — Он играет великолепно.
— Я не смогу, — шепотом повторила Авива.
Вторая пьеса была такой же мелодичной и виртуозной. В ней явно слышались южные мотивы, но впервые за десятки лет я не смог определить автора. От нее веяло жаркими ночами и испанскими женщинами, стоящими на балконе с цветами в волосах.
— Он оправдывает их затраты, — сказал я.
— О боже. — Авива неожиданно схватилась за живот. — Он забыл. Оставил в гостиничном номере.
— Что?
— Деньги, для капитана судна. Он хочет отсюда идти прямо к шлюпкам, но у него нет денег. Отель слишком далеко, и кругом охрана.
Инстинктивно я полез в пальто за бумажником.
— Нет, — сказала она. — У него там много денег. Восемьсот долларов.
— Где он их взял?
— У Фрая. Продал ему свои сочинения. Фрай сказал, что готов ссудить ему эти деньги, но Хусто настоял на том, чтобы он их купил. И добился от Фрая обещания, что они будут опубликованы в Америке. Его не волнует авторское право или гонорар, он просто хочет, чтобы его сочинения были опубликованы, независимо от того, что случится.
Я не мог признаться ей в том, что сделал.
Сказал только, чтобы она не беспокоилась о деньгах. Я дам ей кое-что, чтобы нанять лодку. Нечто маленькое, чтобы легко было спрятать в кулаке. Нечто такое, что стоит гораздо больше восьмисот долларов. Мне больше не требовалось добиваться благосклонности королевы Эны. Я переживу этот день. Аль-Серрас играл для Гитлера, а я нет. И не буду. Пусть меня фотографируют с ним на платформе. Я буду без виолончели, без дирижерской палочки — просто заложник. Моя репутация останется незапятнанной.
Я вставил ноготь большого пальца в колодку смычка, нажал, и драгоценный камень выпал мне в ладонь — голубой, сверкающий, но такой маленький. Почему-то мне казалось, что он больше. Неужели он что-то весит?
— Меня могут обыскать, — сказала она.
— Не бойся, не обыщут. — Я уложил смычок назад в футляр.
— Может, мне его проглотить?
— Не надо. Еще поранишься. Просто спрячь куда-нибудь.
— Я не могу.
— Держи крепче, не урони.
Ее плечи опустились:
— Фелю, я не могу бросить его!
