— В моем кругу, например, мы разбиваемся на группки, каждая из которых исполняет произведения композиторов, грубо говоря, одной национальности, — продолжал Ролан. — Я не был на последнем собрании, оказывается, у нас теперь уже есть и немцы, и французы, и испанцы.
— Получается, что мы…
— Норвежцы.
Я почувствовал, сколь ограниченны мои музыкальные познания.
— Как… Григ?
Ролан провел кончиком языка по передним зубам. — Да.
— Кого еще из норвежских композиторов, кроме Грига, здесь исполняют?
— Не знаю. Мы играем только Грига.
В полдень я отправился в «Каса Бетховен», нотный магазин, похожий на туннель. Две его комнаты были настолько узки, что я задевал плечами одновременно и справа и слева тянувшиеся вдоль стен полки с нотами. Я просмотрел множество партитур, стараясь запомнить как можно больше, и уже на следующий день исполнял Грига. Ролан играл что-то мне незнакомое и утверждал, что это тоже Григ. Я подыгрывал ему и к концу дня имел в своем репертуаре, как минимум, два произведения.
Через неделю Ролан без особого восторга заявил, что мы меняем репертуар — беремся за чешскую музыку.
— Но это здорово! — сказал я.
— Неужели?
— Это же Антонин Дворжак, он написал чудесный концерт для виолончели.
— И ты его знаешь?
— Должен знать.
В тот же день я опять наведался в «Каса Бетховен». Владелец магазина наблюдал за мной с любопытством, его жена, выглянув из отгороженной шторкой комнаты, где она разбирала ноты, проворчала:
— Здесь не библиотека!
Большую часть заработанных денег я отдавал Ролану и Альберто, так что купить партитуру Дворжака никак не мог. Я жадно уставился в нее, заучивая наизусть целые фразы, как вдруг жена хозяина подлетела ко мне и вырвала партитуру из моих рук.
— Это кража! — закричала она. — Выброси из головы все, что прочитал, или я вызову полицию!
— Все, я ухожу, — сказал я, смутившись.
Она схватила меня за рукав:
— Напой-ка что-нибудь.
— Что вы имеете в виду?
— Напой какую-нибудь мелодию, но не Дворжака.
Я попытался вырваться, но она схватила меня еще крепче.
— Что-нибудь испанское, — настаивала она.
— Но мне ничего не приходит в голову.
— Арию тореадора из «Кармен»! — потребовала она.
— Но это Бизе. Француз.
Она держала в руках толстенную книгу и в следующее мгновение уже замахивалась ею.
— Ну, раз вы настаиваете, — произнес я и начал напевать, чуть ли не физически ощущая, как Дворжак с болью улетучивается из моей памяти.
Когда я рассказал Ролану о случившемся, он расхохотался.
— Ты выиграл.
— Выиграл что?
— Хочешь по правде? Ты меня здорово повеселил. — Он стал серьезным, и опять кончик языка прошелся по передним зубам. — А никаких заданий нет.
— Группировки уличных музыкантов не потревожат?
— Да нет никаких группировок.
Мы сидели на ящике, я отвернулся от него.
Через минуту он коснулся моего плеча своим, я оттолкнул его.
— Почему ты врал мне? — спросил я.
— Да я преподнес тебе урок, нельзя же быть таким наивным. Когда ты станешь знаменитым виолончелистом, ты скажешь, что я был одним из твоих учителей. — И добавил: — Ты
— Хмм.
— Нужно быть разумнее, не доверять всем подряд. Я удивляюсь, что от такого дурака, как ты, до сих пор не сбежала женщина. Ее уведет у тебя другой мужчина, если не будешь осмотрительным.
Спустя несколько недель мы, как обычно, работали на нашем привычном месте. Это был унылый полдень, с редкими прохожими и соответственно убогим заработком, мы уже собирались разойтись в разные стороны, как я обмолвился, что никогда не бывал в Лисео. Попасть туда не такая уж большая проблема, сказал Ролан, всего-то и нужно — одеться поприличней, чтобы обмануть швейцара и капельдинеров. Если они примут меня за представителя богемы, то максимум, что сделают, — вышвырнут на улицу.
— Пятнадцать лет прошло, — проговорил он, — а они все еще помнят.
— Помнят что?
Мне пришлось выслушать еще одну историю.
— Это случилось в ноябре 1893 года. Шла опера «Вильгельм Телль» Россини…
— Я знаю, — прервал я его, — там в начале звучит виолончель, потрясающий пассаж. Я читал, Россини обучался игре на виолончели в Болонье. Как-то я пытался исполнить этот пассаж, так Альберто весь аж побелел и, не сказав ни слова, вышел и не разговаривал со мной до вечера.
Ролан молча укладывал скрипку в футляр. Виолончель не имела ни малейшего отношения к его рассказу, лучше б он его вообще не начинал, тогда бы мне не пришлось прерывать.
— Это случилось, — продолжал он, пытаясь как-то меня расшевелить, — во втором акте, когда Арнольд и Матильда встречаются у озера, чтобы поклясться в любви. К этому моменту зрители уже перестали оглядывать друг друга в театральные бинокли, перешептываться, их вниманием полностью завладела сцена. Известный горнопромышленник из Бильбао морщил нос и теребил отвисшие как у моржа усы, не скрывая переполнявших его эмоций. Донья Клементина нервно покручивала ослепительную, размером с абрикос жемчужину, покоившуюся в нежной ложбинке у горла. А на галерке некто по имени Сантьяго Сальвадор доставал из карманов пиджака два тяжелых металлических предмета.
Размером не больше апельсина, с заостренными выступами, они отливали серебром при ярком свете люстры; освещение здесь всегда было великолепным, дабы роскошь представителей буржуазного мира бросалась в глаза таким же, как они. Именно поэтому Сантьяго Сальвадор ненавидел Лисео — средоточие всего того, чему суждено было умереть для возрождения Барселоны. На Сальвадора никто не обращал внимания. Мерцание «апельсинов» не могло соперничать со светом канделябров и блеском позолоты, окаймлявшей фрески на стенах, и потому не привлекло к себе внимания. Прикосновение к покрытым острыми шипами шарам доставляло ему наслаждение. Он решил немного подождать, чтобы особенно остро ощутить вкус этого момента, может быть, последнего в его жизни.
Первая бомба оказалась непригодной. Но вторая взмыла в воздух, как одно из апокрифических пушечных ядер, которые когда-то Галилей сбрасывал с Пизанской башни. Она угодила в оркестровую яму, и прогремел взрыв. Послышались крики, сцену заволокло дымом. Сидевшие в частных ложах зрители не сразу поняли, что произошло, с возмущением замечая, как же так, театр на четыре тысячи мест, уничтоженный огнем всего пару десятилетий назад и восстановленный за бешеные деньги, снова загорелся. Они не видели тел погибших и крови, чудовищное зрелище закрывали собой красные бархатные кресла — предмет особой гордости этого театра. Представление было сорвано. Мужчины и женщины спасались бегством, путаясь в длинных шлейфах платьев и в отчаянии хватаясь за развевающиеся фалды фраков.
Двадцать два человека погибли, пятьдесят ранены, большинство из них — музыканты, которые и за год не зарабатывали того, что донья Клементина заплатила за свою «абрикосовую» жемчужину.
