медленно и старательно.
— А-н-и-б-а-л, — волновался он.
— Да, хорошо.
И никто не заметил, как нотариус изменил мое имя, приняв буквы «ис» на конце за небрежно написанное «ю».
— Деньги. — Энрике протянул сжатый кулак.
Нотариус с усилием разжал пальцы брата и пересчитал то, что было внутри:
— Этого мало. Мне придется выписывать два свидетельства.
В этот момент открылась дверь, и вошла Тия, впустив в прихожую яркий луч света. Вокруг ее черной юбки танцевали пылинки.
— Что тут у вас? — спросила она, миновав нотариуса, который, здороваясь, прикоснулся к шляпе. Она отстранила Энрике и уставилась на бумаги в перепачканной чернилами руке нотариуса. Читая написанное, она осеняла себя крестом.
— Мальчик заплатил мне за одно свидетельство, а надо за два.
— А зачем два, если ребенок родился мертвым?
— Вы не можете получить свидетельство о смерти без свидетельства о рождении.
— Разве нельзя просто написать в свидетельстве о рождении: «Родился мертвым»?
Нотариус привычно втянул голову в жесткий высокий воротник.
— Неужели вам не стыдно?! — закричала Тия. — Явились даже раньше священника!
— Я на службе, сеньора, я…
— Стервятник!
— …законный представитель властей провинции.
— Сомневаюсь, что вы выписали два свидетельства, когда у сеньора Петрильо родился мертвый ребенок. Знаете, что у сапожника денег мало, а с нас надеетесь содрать побольше. Крючкотвор!
Нотариус прервал ее, кивнув на лестницу:
— Услуга считается оказанной, как только поставлена печать. И она должна быть оплачена.
— …Нет чтоб о душе подумать! Ну и страна, куда только она катится!
— Мать ребенка должна понимать, что без свидетельств отцу не возместят расходы на похороны. Сапожник ведь не работает на колониальную администрацию. И не имеет права на компенсацию.
Они спорили, не замечая, как Энрике подпрыгивает от нетерпения, пытаясь вклиниться в разговор.
Тия копалась в кожаной сумке, продолжая бормотать об упадке благочестия и проблемах империи, а нотариус кивал головой. Наконец требуемые деньги и рукописные копии обоих свидетельств перешли из рук в руки, и Тия повернулась к моему брату.
— Ступай отсюда, — раздраженно приказала она, — пока тебе не досталось!
— Мне нельзя уходить.
— Это еще почему?
— Фелис не умер.
— Кто?
— Ребенок, Фелис.
— Мальчик что-то перепутал, — сказал нотариус. — Ребенка зовут Фелю. — И ткнул пальцем в бумаги в руках Тии.
Она с подозрением бросила на них взгляд:
— Мне очень жаль, но вы неправильно записали имя ребенка.
— В честь святого. Оно означает — «удачливый», если я не ошибаюсь.
— Не велика удача родиться мертвым, — пробормотала Тия.
Энрике снова попытался завладеть их вниманием:
— Да нет же, малыш жив, он в подвале. Можете сами посмотреть.
— Мне нужна повитуха. Она должна поставить свою подпись здесь и здесь, — проговорил нотариус, делая ударение на слове «подпись» и глядя на грузную женщину, спускавшуюся по лестнице.
Повитуха устало кивнула взрослым, поставила крестик чуть выше испачканного чернилами кончика пальца нотариуса и повернулась к Тии:
— Ей чуть получше. Но ближайшую неделю ей ни в коем случае нельзя ходить по лестнице. Не то кровотечение усилится… — Она замолчала, ожидая, что нотариус сейчас уйдет и она сможет дать более интимные советы. Убедившись, что он не собирается освобождать их от своего присутствия, быстро заговорила о другом: — Я могу поговорить с плотником насчет гроба. Но ему понадобится снять мерки, чтобы не тратить лишних досок. Принесете мне тело, и я его измерю — у меня есть с собой шнурок.
— Вы что же, даже не рассмотрели его толком? — возмутилась Тия.
— Я же убежала за помощью. Я его совсем не видела. А из спальни его уже унесли.
— Он в подвале! — закричал Энрике, сжимая от бессилия кулаки. — Фелис в подвале!
— Перестань нести вздор, — нахмурилась Тия. — Какой еще Фелис? Феликс, может быть, или Фелисиано, или Фелю, но уж никак не Фелис.
— Полагаю, вы еще и деньги захотите получить, хотя умудрились прозевать роды, — продолжала она отчитывать повитуху.
Никто не заметил, как на лестнице показалась мама. Она спускалась медленно, ухватившись бледной рукой за перила. На последней ступеньке присела. Ночная рубашка облепила голые ноги. Влажные темные волосы рассыпались по бледным плечам.
— Я только хотела, чтобы мой ребенок рос счастливым, — чуть слышно прошептала она, а затем повторила громче, так, что и нотариус, и повитуха, и Тия повернулись к ней. — Не удачливым, не преуспевающим. Просто счастливым.
— Понимаете? — сказал Энрике.
Повитуха открыла рот, готовая упрекнуть маму за то, что она встала с постели; нотариус поджал губы, собираясь отстаивать правомочность выписанных свидетельств, а Тия сердито насупилась. Но никто из них не успел произнести ни слова, потому что из откинутой крышки погреба в дальнем углу прихожей донесся пронзительный крик. Затем появилась голова Луизы, а затем ее плечи, на которых возлежал я.
— Счастливый?! — прокричала она, заглушая мой вопль. — Он не может быть счастливым! Из него выходит какая-то черная гадость. Я хотела ее вытереть, а он как заорет! А потом стал красный.
Взрослые при виде ее задохнулись: одна рука на моем дрожащем тельце, вторая цепко держится за перекладины лестницы. Тия, повитуха и нотариус застыли. Мама подняла руки, но встать не смогла, так закружилась голова. Один Энрике не потерял присутствия духа и подхватил меня, чтобы сестра поднялась из подвала. В последовавшем всеобщем замешательстве никто и не вспомнил о свидетельствах.
Мама засмеялась сквозь слезы, когда Энрике протянул меня ей:
— Зовите его как хотите, мне все равно.
Она отказалась от надежды на мое счастье ради другой, более важной: чтобы я просто выжил.
Тия и повитуха вышли наконец из паралича и сгрудились вокруг мамы. Они схватили ее за локти, чтобы помочь ей подняться обратно по лестнице, попытались взять меня из ее рук и заворковали, чтобы остановить мой плач.
— Оставьте нас, пусть плачет, — сказала мама, расстегивая ворот рубашки, и стала кормить меня грудью прямо на лестнице: —
Это самая прекрасная музыка в мире.
— То, что я рассказываю вам сейчас, было написано мной октябрьской ночью 1940 года. Я начал эти заметки по просьбе одного человека, но не передал их ему.
Вы не спрашиваете меня почему. Хотел бы отнести ваше молчание на счет вашей деликатности. Но профессия требует от вас совсем другого. Нетерпимости? Мне кажется, именно ее замечаю, когда смотрю вам в глаза, пытаясь найти…
Прощение?
Нет. Просто понимание.
Мне было больно писать эти воспоминания. Чуть менее больно — о том, что связано с ранним
