Как тут не быть поэтом! Когда мерный шаг коня отбивает ритм, когда гладь белого песка, сколько видно взгляду, манит чистым листом! Когда каждая звезда, каждый колючий куст, каждое далёкое облако или перебежавшая тропу лисичка — готовая поэма. Как не быть поэтом арабу!
Вдали показалось тёмное пятнышко оазиса. Обрадованный жеребец прянул ушами и перешел на рысь. Хэй-хо!
Оазис был невелик: рощица финиковых деревьев вокруг робко пробивающегося из глубин иссохшей земли родника. Уже много лет здесь жил известный всем на много дней пути старый смешной Ходжи. Странствующий поэт шевельнул губами, предвкушая встречу. В притороченной к седлу суме был подарок для старика — листья настоящего, хиндустанского чая. Вечером, когда небо засеется звёздами и из рощи повеет приятной прохладой, они наполнят пиалы и станут читать стихи.
Путешественник ослабил поводья и медленно втянул носом воздух. Пахло гарью. Оскорбив коня шпорами, всадник пустил четвероногого товарища в галоп и спустя несколько минут ворвался в оазис.
В бывший оазис.
Добрая половина бесценных деревьев была срублена и теперь дымилась ненужным, кощунственным здесь костром. Ненужным? Четверо дюжих франков в некогда белых плащах, давно превратившихся в грязные лохмотья, подтаскивали к костру связанное тело. Поэт не сразу узнал в этом куске истерзанной плоти старого, милого, верного Ходжи. Не в силах более сдерживаться, он издал гортанный крик ненависти и бросился на разбойников.
Увы, они оказались куда более опытными воинами. Взмах меча — и конь с подрубленной чуть выше бабки ногой, рухнул, придавив своей тушей хозяина. Грубые руки извлекли путника из-под искалеченного животного, торопливо и крепко спутали заломленные за спину руки, швырнули к костру, рядом с неподвижным окровавленным стариком.
Один из франков, тот, что постарше, заговорил. Певучий арабский, созданный Аллахом для поэзии и любовных признаний, звучал отрывисто и грубо:
— Говори, где старик прячет золото?
Золото. Этих дикарей ничего больше не интересовало. Откуда взяться золоту у Ходжи, который никогда не брал плату с гостей оазиса, довольствуясь несколькими чайными листами да дружеской беседой под звёздами?!
Голова взорвалась от страшного удара в затылок.
— Отвечай, сарацинское отродье!
Оружие поэта — слово. Он заговорил. Он говорил о подлых чужаках, нарушивших закон гостеприимства, о жадных взглядах, готовых принять блик на поверхности солончака за блеск сокровища, о грубых варварах, не чтящих законов, уважаемых даже зверьми… Его бессильную речь прервала боль.
Потом его били, уже не задавая вопросов. Потом один из рыцарей, плеснул в лицо принесенной в шлеме водой, и все повторилось сначала. Потом…
— Что здесь происходит?
Голос. Он с трудом разлепил заплывшие глаза и, сдерживая стон, повернул голову.
Перед чадящим костром стоял всадник. По виду — явный франк, еще один убийца, заливающий священную пустыню кровью правоверных. Не зная франкского, поэт не мог разобрать слов, однако по реакции мучителей было ясно, что он не из их шайки. Да какая разница, все они из одной своры… Тут боль взяла свое, и несчастный путник провалился в пустоту…
— Что здесь происходит?
Молодой рыцарь еще раз повторил вопрос. Один из сидящих у костра засмеялся:
— Слово Божие по мере сил проповедуем. Да только эти собаки скорее сдохнут, чем от своего идола отрекутся. А ты кто такой, что бы задавать вопросы рыцарям Храма?
Вот как! Рыцари Храма. Значит, правду о них шептали молоденькие оруженосцы!
— Я Гвидо фон Тирпенау, опоясанный рыцарь и вассал Императора Священной Империи. Здесь творится беззаконие и произвол. Я беру этих людей под свою защиту.
В ответ грянул дружный смех.
— Хо-хо-хо! — заливался один из храмовников, — Слыхали? Берёт под свою защиту! Хо-хо-хо! Эй, немчик, катись-ка ты отсюда, а то, как бы твоим рыцарским поясом тебе же задницу не отполировали!
Острота вызвала очередной приступ хохота. Губы юного рыцаря побелели, рука сама нашла рукоять меча, однако голос его остался таким же ровным.
— Своими речами и поступками вы оскорбляете не моё, а собственное достоинство. Я, Гвидо фон Тирпенау, вызываю вас на поединок.
— Ну, щенок, ты меня утомил, — широкоплечий тамплиер, судя по выговору — бретонец или валлиец, небрежно поиграл тяжеленным двуручным мечом. Придётся тебя…
Не договорив, он вскинул меч и без замаха нанес удар.
О, знаменитые тяжелые клинки! Те самые, способные одним ударом перерубить и всадника, и лошадь! Если попадут, конечно…
Храмовник промахнулся. Не то, чтобы промахнулся: его меч точно поразил место, где только что стоял наглый молокосос. Хороший был удар, сильный. Меч до середины вошел в землю, увлекая за собой хозяина. Сильный толчок в плечо довершил дело. Ругаясь на чем свет стоит, нападавший рухнул, подняв тучу пыли, и на какое-то время перестал принимать участие в происходящих событиях. Три других рыцаря с рычаньем бросились на обидчика…
Когда бродячий поэт очнулся, молодой франк говорил старшему из нападавших:
— Я не буду мешать вам покинуть это место. Ты и твои люди могут даже набрать воды. Надеюсь, теперь вы станете более серьезно исполнять свои обеты, вы, обещавшие быть защитниками и покровителями всех несправедливо обиженных!
Храмовник поднял на рыцаря тяжёлый взгляд. Не говоря ни слова, набрал воды и помог товарищам оседлать лошадей.
— Мы ещё встретимся! — бросил он традиционное обещание побеждённого. Кони понесли галопом.
Молодой рыцарь глядел им вслед, задумчиво покачивая головой. Встретимся? Едва ли. Разве что там, где их свара потеряет смысл. Гвидо фон Тирпенау подошёл к непонимающе глядящему на него сарацину, легким касанием меча освободил его от пут. Подвел своего жеребца и медленно побрёл на звук родника. Предначертанное было исполнено.
