Забит он уже, ясное дело, с конечной остановки. По большей части пенсионерами, и запах в салоне от этого специфический, стариковский, старушечий. Удушливая смесь корвалола, кислого пота, лаванды, залежавшейся, сыроватой одежды.
Пробираюсь в середину салона, где, как обычно, посвободнее. Только устроился, уставился в окно — голос кондукторши. Ругается с кем-то. Может, пенсионного удостоверения нет у кого или просто отказываются платить… Скоро и мне придется с ней поругаться.
Рядом совсем, на одиночном сиденье — симпатичная девушка. Светло-синий плащ в специально сделанных мелких морщинках, рыжеватые волосы пышно взбиты. Взбила их, конечно, чтоб выше казаться. Пытаюсь развлечься, разглядывая ее чистенькое, гладкое личико. Так оно пока не похоже на окружающие нас лица пенсионеров.
Автобус движется медленно, то и дело встает на остановках и у светофоров. А кондукторша ближе, ближе. Упорно пробивается меж грузных и костлявых тел, проверяет льготные документы, принимает плату. На груди у нее сумочка для денег, к ремешку прикреплен рулон со старинными билетами, еще тех соцвремен, когда в автобусах стояли кассы и, честно бросив четыре копейки, пассажир откручивал себе билет.
Готовлюсь к ссоре. Перевожу взгляд с кондукторши на девушку, затем в окно… Стараюсь принять равнодушный и непринужденный вид. Потом — неприступно-свирепый. Может, кондукторша не рискнет со мной связываться.
Но — рискнула. Чувствительно ткнула в спину.
— Здесь разве все с билетами?
Я молчу, смотрю на капельку засохшей грязи на стекле.
— Молодой человек, вы разве рассчитались?
— Да.
— Тогда покажите билет.
Я вздыхаю и поворачиваюсь к кондукторше. Унее нервное, усталое лицо, дряблые мешки внизу щек. Взгляд воинственной собачонки.
— Извините, — жалобно начинаю, — денег нет, а мне на работу срочно.
— Пешком ходите.
— Дождь там, я опаздываю. Извините…
Мы стоим друг напротив друга и друг друга ненавидим. Оба чего-то ждем… А что она вообще-то может сделать? Вцепиться в меня, требовать три рубля? Но за это время выйдет десяток тех, кто расплатился бы безо всяких напрягов. В милицию меня сдать не получится: отпихну ее и смоюсь… И потому она отступает, тащится дальше, выкрикивая еще более раздраженно:
— Рассчитываемся! Приобретаем билеты!.. Да не суйте в глаза мне свою корку — не слепая!..
Девушка со взбитыми волосами посмотрела на меня с интересом, точно я совершил нечто необыкновенное. Я усмехнулся ей в ответ: дескать, победил!
В четверг утром приехал отец. Мы с Лёхой спали еще, было часов девять. Да и погода способствовала сну — в окно бился ветер, барабанили по стеклу злые капли. Такая вот колыбельная.
Отец постучал, как всегда, не сильно, но звонко — костяшками пальцев. Я было во сне принял это за усиливающуюся атаку дождя, потом проснулся, вскочил. Открыл дверь.
— Привет!
— Привет! Еще спите?
— Угу… Проходи.
В руках у отца большая старая сумка. Семь лет назад я купил ее перед отъездом на учебу в Питер. (Была у меня после окончания школы такая попытка — поступил в строительное училище, мечтал девушку- ленинградку встретить, собирался на будущий год в педагогический институт имени Герцена на исторический факультет, а закончилось всё призывом в армию. Вернулся оттуда в декабре девяносто первого, и уже было не до Питера и института — лишь бы добраться домой…) Теперь в этой сумке отец привозит мне продукты.
— Вот мама тут собрала, пирожки, кролик, еще что-то… Картошка-то есть?
— Да, еще много, — отвечаю, скорей одеваясь. — Снимай куртку, садись, чаю выпьем. — Ставлю чайник на плитку.
Лёха заворочался, заскрипела кроватная сетка.
— Как дела у вас? — полушепотом спрашивает отец.
— Да все так же. Извини, что в понедельник не смог приехать. Денег не нашел…
— М-да, надо бы картошку поскорей выкопать. Заморозки обещают. Поморозим, что тогда… — Отец достал из нагрудного кармана пиджака пятьдесят рублей. — Вот, перехватили тут, до пенсии.
— Спасибо.
Чайник слабенько зашумел. Я засыпаю в заварник свежего чая, а отец тихим голосом продолжает:
— Я бы один покопал, мама-то болеет, да вот экзема как раз обострилась. — Он приподнял свои большие, корявые руки с темно-красными язвочками-коростами. — Сегодня решили сюда выскочить. Мама в поликлинику пошла на прием насчет рецептов, лекарства у нее кончились, а я вот к тебе…
Вздыхаю в ответ и сочувствующе, и виновато.
— Как у вас-то тут? — спрашивает отец. — Как питаетесь?
— Да нормально, — делаю голос бодрым, — не голодаем. Правда, талоны задержали, но обещают выдать со дня на день. Спектакли каждый день, «Гранатовый браслет» по Куприну хорошо идет, почти аншлаги.
— А маме тут грамоту выдали за концерт на День учителя. Оказывается, из районо кто-то был, понравилось.
Родители работают в сельской школе. Мама пение ведет, танцевальный кружок, отец — рисование.
— У, — пытаюсь обрадоваться сообщению, — передай ей мои поздравления!
Чайник закипел, я налил кипятка в заварник.
— Сейчас надо обратно скорей, — говорит отец, — а то дом бросать… Валентину Степановну попросили присмотреть, да все равно… У Петровых тут ночью телка увели.
— Да?
— Собаку жердью ударили, она забилась в будку… вывели телка спокойно через задний двор. А старики побоялись выходить — пришибут и все…
— И не узнали кто?
— Да как узнаешь? Да и боятся все…
Маленькими глоточками пьем горячий чай.
— Кстати, пирожки-то достань. Они теплые должны быть, мама утром настряпала…
— Уху, — киваю, — спасибо.
Комната постепенно наполняется светом. Солнце прорвало завалы туч и уставилось в наше окно.
— День сегодня обещается погожим быть, — веселеет отец. — С юга ветерок, а там небо ясное. Может, подержится еще тепло.
— Я обязательно в понедельник приеду, — говорю твердо. — За день управимся с картошкой.
— Смотря по погоде. Если ливень — какая ж копка…
Попили чаю, покурили.
— Ну, надо ехать. — Отец поднимается. — Да, мама просила банки забрать. Остатки помидоров доспевают, всякие эти сморщенные. Хочет горлодёра накрутить.
Вынув продукты, складываю в сумку пустые банки, крышки, пакеты. Отец тем временем говорит лишнее, но хорошее:
— Кролика потуши с картошечкой, как ты любишь. Мама сама хотела, но закрутилась со стряпней вот…
— Да, я сделаю. Спасибо. Я тебя провожу.
