иначе? Иначе бы вымерли как народ. Просто не стало бы нас. — Отец наполнил рюмки, поднял свою, торжественно предложил: — Давайте-ка за то поколение. За наших с мамой отцов, за твоих, Роман, дедов! Ты их не знал, умерли они рано, потому что не жалели себя…
Алкоголь действует на него по-разному: порой, выпив, отец безудержно оптимистичен, мечтает об удачном лете, о нашей скорой светлой жизни, а в другой раз речи его рисуют все в чернейшем цвете, он ожидает скорого всеобщего краха. Сегодня, начав в бодром тоне, он постепенно сбивается на пессимизм.
— А сейчас почему тяжело? — спрашивает отец и сам же себе отвечает: — Не из-за безденежья, не из-за обстановки такой, м-м, нестабильной… Главная причина — отсутствие идеологии. Это теперь ругательным словом стало. Но если живешь в государстве — идеология необходима. Я раньше тоже против ее давления был, а теперь вижу, что стоило гайки чуть отпустить — и все расползлось… В общем-то все вроде бы просто стало: делай, что пожелаешь, зарабатывай, сколько получится, открывай свое дело… Вот кто бы лет двадцать назад нам позволил столько теплиц иметь? Сразу бы задавили. А вспомните, что в начале девяностых творилось — за ящик водки новенький «КамАЗ» можно было приватизировать, еще и спасибо в АТП скажут, что освободили… И почему-то все-таки почти все мы дураками оказались — не урвали свой, хе-хе, законный кусок. А потому не урвали, что нормальный наш человек приучен быть в коллективе, приучен стесняться хапать. Тут, кстати, как-то услышал по радио: оказывается, спекуляция — вполне научное, экономическое понятие, а совсем не что-то постыдное.
Здесь, в темной, забытой богом и людьми избушке, этот аналитический монолог кажется каким-то нелепым. Но вокруг еще две сотни таких же темных, засыпанных снегом домишек, в каждом ждут электричества, временами рассуждают о политике, экономике, в каждом кто-то чем-то обязательно недоволен. А за деревней — лес и поля на сорок километров, за ними — райцентр Минусинск, снова лес и поля, горы, деревни, города и жители, которые тоже пытаются разговаривать, вспоминать, анализировать…
— Ладно, отец, — мягким голосом просит мама, — что об этом сейчас…
— Но ведь обидно. — Он досадливо покряхтел, царапнул вилкой по тарелке. — Не хотим мы так жить… Нигде, наверное, такого кислого торгаша не встретишь, как у нас, у русских. Мы вот с мамой сколько упирались, пока за прилавок встали, да и то чужим — стесняемся, если уж торговать — так своим, тем, что сами вырастили… И очень многие от крайней нужды торгуют… А покупатели. Столько всяких приходит, в основном довольно приличные, одеты неплохо, интеллигентные лица, а глаза, глаза нищих. Подойдет и смотрит на огурцы, на редиску, будто глазами облизывает. Посмотрит и дальше плетется…
Тянет перебить отца, предложить по последней рюмочке перед сном, но я сдерживаюсь и терплю, понимая: не так уж часто бывает у него возможность говорить, никуда не торопясь, не часто появляется слушатель. Друзей тут у них с мамой до сих пор нет. Так, соседи, знакомые.
— Надо делать что-то, иначе совсем… — Отец разливает остатки спирта по рюмкам. — Ведь мы же, наше поколение, до этого довели. Все новенького хотели и вот получили… по харе под старость лет. Сядут, насосутся денег — и за границу или в отставку. И ведь ничего не боятся же! Но… У Андреева, кстати, рассказ есть очень хороший. Давайте допьем и расскажу… У-ух! Добрый спирт, под стать мясу… Там, значит, в рассказе, — о губернаторе. Он человек по-своему хороший и честный, но совершает преступление. Даже не преступление, если с точки зрения государственных интересов… В общем, по его приказу солдаты расстреляли демонстрацию рабочих, погибли и женщины, дети. И после этого уже весь город знает, да и сам губернатор уверен: его скоро накажут. Казнят. Он ждет этого, сам отказывается от охраны, от перевода на новую должность, в другую губернию. Он понимает, что от судьи не спрячешься. И его действительно убивают. Подходит человек с револьвером, стреляет и успевает скрыться. В-вот так… Я это к тому, что должна быть такая сила, которая наказывает за преступления. Под какую бы государственную необходимость их не рядили. Может, тогда и побоятся так откровенно над народом издеваться.
Я вспоминаю речи Павлика, Лехи, Сереги Анархиста и, забывшись, усмехаюсь. Отец заметил, вздохнул расстроенно — его моя усмешка обидела. Он медленно, грузно поднялся, поцеловал маму в щеку, направился к печке курить.
При каждом порыве-ударе стекла угрожающе потрескивают и, кажется, даже слегка прогибаются; на крыше что-то хлопает, постепенно разрушаясь. В комнате почти темно, за окном кружится, пляшет снежная мгла, даже березу, что растет в десятке шагов от избы, не различить.
В избе прохладно и неуютно, ветер выдувает тепло, и дрова в печке как назло не хотят разгораться. Отец ворчит: «Совсем упало давление, никакой тяги…»
От чтения болят и слезятся глаза, спать больше не получается.
Мама, положив под спину и затылок подушки, лежит на диване. Слышно ее трудное, хриплое дыхание. Время от времени накатывает приступ сухого, рвущего грудь кашля. Прокашлявшись, отхаркнув в поганую посудину сгусток мокроты, она прыскает в горло аэрозолем и снова кашляет, но теперь мягче и тише. И снова хрипло, с трудом вдыхает и выдыхает воздух. До нового приступа.
Я перебираю кассеты. Они хранятся в коробке из-под украденного в первые же дни после нашего сюда переезда магнитофона «Томь». Кассет много, двадцать восемь штук, и каждую узнаю с первого взгляда, наизусть знаю, что на ней записано. На двадцати четырех — песни любимых групп. Нет, даже не любимых (не то слово), а необходимых мне. Не будь этих песен, не было бы, наверное, и вот такого меня. Они помогали мне… «Аквариум», первый альбом «Кино», «Зоопарк», Башлачев, Янка, «Инструкция по выживанию», еще семь девяностоминуток с «Гражданской Обороной». Шипяще-рычаще-жужжащий шквал нескольких инструментов в одном клубке и поверх них — захлебывающийся, словно бы на каждой фразе ожидающий пули голос вожака сибирского андеграунда Егора Летова:
До недавнего времени я воспринимал мир всерьез. Теперь же мне все чаще кажется, что это просто поток бессмысленных дней, и барахтайся, не барахтайся, а в итоге будет одно…
Не имея магнитофона, возможности слушать их, я привозил то одну, то другую кассету в общежитие, вставлял в Лехин магнитофон. Потерпев минуту, сосед нажимал «СТОП». Что ж, ему катит другой музон, я понимаю — каждому свое. Частенько я шепотом напеваю строки дорогих песен, будто глотаю спасительные таблетки.
А вот четыре кассеты с моими альбомами, точнее — с альбомами группы «ГАМ». На каждой — фотографии с нашими злыми и смешными от этой полудетской злости рожами. Саша А.О., Рон Ткачев, Юрик Жундо и я — «экстрем-вокал Сэн». Нам здесь по двадцать — двадцать два. Почти полтора года мы каждый вечер собирались в пустом, из бетонных плит гараже и играли. Я хрипло басил в бытовой микрофон:
