А месяц Майус все играл свою тихую песню.
Саня Евсеенко совсем другая. Она меня спросила:
— Царевич, ты умеешь целоваться?
— Вот еще!
— Хоть раз целовался?
— Очень мне нужно.
— Хочешь научу?
Она сорвала стебелек с беленьким майским цветком и стала жевать. На ярких губах блуждала улыбка.
— Кислый. Хочешь попробовать? — Она протянула изжеванный стебель.
Я взял его и понюхал цветок. Он пах свежей травой и еще чем-то сухим, слегка горьковатым.
— Глупый ты, Суханов, — сказала Санька.
— А зачем тебе? — спросил я.
— Что зачем?
— Со мной целоваться?
Она засмеялась, упала на траву и раскинула руки.
— Какой же ты дурачок!
— Почему это дурачок? — Я придвинулся ближе. Она смотрела на меня серьезным взором ореховых глаз. Рядом с рыжей ее головой прополз жучок, такой же рыжий. Он деловито раздвинул мешавшие пряди и исчез в путанице зеленых травинок.
— Ну ладно. — Санька приподнялась и мягким движением руки поправила волосы на затылке. — Учись, Суханов. Будешь еще умнее.
Она вскочила и легко побежала по склону Горы, напевая мотив своей любимой песни о полевых цветах.
В этот день Петр Васильевич был необычайно оживлен. Он потирал руки и весело расхаживал по кабинету.
— Дело на мази, дело на мази, ребятки!
Посреди директорского ковра была расставлена новая аппаратура, подаренная шефами. Мощные динамики, усилитель и дорогая вертушка с импортной головкой. Бормоча несвязные речи, счастливый Голубовский ползал среди невиданной техники и поспешно листал инструкции.
— А какой спортзал! — воскликнул Петр Васильевич. — Не то что наш сарай с глухими стенами!
Вчера Петр Васильевич ездил смотреть новое здание для интерната. Его обещали закончить к осени. Осенью мы будем жить в новом доме. Вдали от комбината, посреди березовой рощи с маленьким прудом.
— Пруд почистим, — говорил Петр Васильевич, — устроим бассейн. Будем плавать, соревноваться. Вы понимаете, что такое вода под боком? Это не загаженный ручей.
— Выходная мощность… тембры звучания… — бормотал Голубовский.
— У тебя будет целая аппаратная, — говорил Петр Васильевич. — Я мечтаю сделать радиогазету.
— А танцы? — спросил Голубовский.
— Одни танцы у вас на уме. Актовый зал на четыреста мест, киноустановка. Можно приглашать в гости артистов.
Петр Васильевич взял гитару и заиграл громкую радостную музыку. Мы с Голубовским потащили колонку на склад.
— Двести ватт! — гордо сказал Голубовский.
На улице подбежал Вдовиченко и пытался помочь, хватая то с одной, то с другой стороны.
— Ну что, переходишь? — спросил я.
— Да, — ответил он.
Вдовиченко переводили в другой интернат. То ли это было место для особо нервных детей, то ли еще что. Во всяком случае, он не хотел оставаться рядом с Калошиным. Все это понимали, но обсуждать не хотелось.
— Музон с такой мощностью рубанет по ушам, оглохнешь, — радовался Голубовский.
— А тебе не жалко уезжать? — спросил я.
— Чего жалеть? Там потолок не придавит, А в Дубовом зале, видал, под лестницей даже пол оседает. Не ровен час рухнешь в преисподнюю.
Но мне не хотелось расставаться с Горой. Значит, остался всего лишь месяц? На лето нас раскидают в разные стороны, а в сентябре мы окажемся в новом доме.
Но как же старый? Что будет с ним? Заброшенный, необитаемый, он быстро придет в негодность. Рухнут балки дубового зала, провалится пол. Надломится тело подкосившейся башни, и тонкая струна оси мира, взлетающая от ее вершины, напряжется и вздрогнет перед тем, как лопнуть, свернуться в клубок и лишить нас надежды хоть взглядом достичь надзвездной звезды «stella maria maris».
Лупатов отнесся к новости равнодушно.
— Где бы ни учиться, лишь бы не учиться, — сказал он.
Я решил польстить своему суровому другу:
— А ведь ты способный. Ты мог бы получать пятерки и четверки.
— Зачем? — Он поднял на меня глаза. — Много вас развелось, ученых, а толку.
— Ученье свет, а неученье тьма, — сказал я наставительно.
— Вот ты ученый, — он усмехнулся, — а в привидение веришь. А привидений ведь нет. По науке.
— Кто говорит, что есть…
— Чего же ты врешь?
— Не вру.
— А видел?
— Это было не привидение. — А кто же?
— Не знаю… — Лупатов сплюнул.
— Учиться, говоришь? А зачем учиться, когда кругом привидения бродят. Ты знаешь, что у меня не бывает снов?
— Знаю. Но это неправильно. Сны бывают у всех. Я читал. Только ты их не помнишь. Крепко спишь.
— Помню, не помню. Не бывает — и все. А этой ночью я видел. И Голубок видел, и Вдовиченко. Все видели райские сны. Я спрашивал. Для интереса. И Кулачок видел сон, а он дефективный. И Санька видела про родителей. Все скопом смотрели картину. Я думаю, потому Калоша и проспал. Это что, по науке? Учись, Царевич, один, а я кино буду смотреть…
Я плавно затормозил у литых чугунных ворот. Но фоне тревожно красного заката замок возвышался мрачным черным утесом. В темнеющее небо уходили шпили башен. Ворох галок снялся с огромного дуба и с раскатистым шумом пронесся над моей головой.
Я нажал сигнал. В тишине вечера он прозвучал резко и необычно. Замок ответил безмолвием. На плоской зубчатой башне чернел силуэт старинной пушки.
Я снова нажал сигнал. В замке вспыхнуло окно, образовав сквозную дыру в закат. Кто-то медленно шел по аллее, Громыхнул засов, из ворот вышел большой, неопрятно одетый человек. Он остановился в нескольких шагах и мрачно спросил:
