губой, исчезла в улыбке, открывавшей красивые зубы, в блеске больших, все еще лучистых глаз.
— К счастью, Чарли здоров сегодня. Он несколько дней балансировал, подобно канатоходцу, между гриппом и плевритом, — сказала Женни, здороваясь с Ковалевским. — Зиму в Лондоне можно сравнить разве что с Дантовым адом. Это почти что вечная ночь. С двух-трех часов зажигаем лампы.
— Надеюсь, мы все будем достаточно сильны в наступающем году, чтобы достойно бороться с большими и малыми разновидностями гадюк и ехидн современной реакции, — ответил Ковалевский и галантно пододвинул Женни Маркс кресло.
— Прошу вас в новом году не дарить Мавру столько русских книг, как в предыдущем. Иначе он не сможет закончить свое капитальное сочинение, и мне придется наказать вас, господин Ковалевский.
— И лишить за обедом самого лакомого блюда.
— Конечно. Я знаю, что вы гурман, и не дам вам бараньей котлеты.
— В таком случае доктор Маркс более не получит от меня ни одного казенного издания о ходе кредитных операций в России.
— Вот хорошо. А то господин Энгельс уверяет, что у моего мужа накопилось три кубометра русских книг.
Разговор продолжался в том же шутливом тоне.
Вскоре в гостиную вошли Энгельс с женой. Лицци и Женни нежно расцеловались.
Ни малейшего стеснения, неловкости, скуки никогда не чувствовалось в доме Маркса.
Праздничный стол ломился от яств. Был тут и неизбежный плумпудинг, сухой, рассыпчатый, похожий на большую шляпную коробку. Ветка светло-зеленого остролистника с сакраментальными алыми ягодами, растущими прямо на листьях, украшала его глянцевитую, сахарную поверхность. Два превосходных продолговатых кекса с коринкой, которые так любил Энгельс, украшали обе стороны стола вместе с вазами, полными фруктов, и множеством бутылок вина и шампанского.
— Все чудесно, и как много ягод на остролистнике, — сказала Лицци. — Мы недавно послали несколько пудингов друзьям в Германию, и Фридрих, который, как мальчишка, проказлив, положил такие же колючие ветки под крышку ящика так, чтобы таможенные чиновники, вынюхивающие повсюду контрабанду, оцарапали себе носы. Л сколько изюму кладете вы, Ленхен, в тесто?
Лицци была непревзойденная стряпуха и никогда не упускала возможности узнать тот или иной кулинарный секрет.
Ленхен с гордостью посвятила ее в то, как именно следует приготовлять торты. Они увлеченно принялись спорить о том, нужно ли добавлять цукаты в миндальные пирожные.
Женни с доброй улыбкой прислушивалась к их оживленному разговору.
— В числе всяческих грехов, которые преследуются церковью, значится и чревоугодие, но я на месте римского папы не посягала бы на сласти, без них домохозяйки не знали бы, чем украсить свой стол, — сказала сидевшая среди дам сестра Маркса, госпожа Юта.
— Я слыхала, что самый лучший кондитер на свете служит теперь именно в Ватикане, — сообщила Елена Демут.
Маркс, Энгельс и Ковалевский стоя беседовали об общественных деятелях Европы. Когда Женни подошла, чтобы позвать их к ужину, Генерал заканчивал свой рассказ.
— Итак, сой муж, — говорил он, — спереди демократичен, сзади социалистичен и, следовательно, всесторонне ортодоксален и демократически социалистичен.
В ответ раздался дружный хохот. Особенно громыхал Ковалевский.
— Я знавал, — сказал он, вдоволь посмеявшись, — одного русского политического воротилу, который был столь дальновиден и так напуган Парижской коммуной, что, когда дарил свои фотографии, писал на них многозначительно и невразумительно всего два слова: «Сказано на словах».
И снова собеседники весело рассмеялись. Женни позвала их к столу.
За ужином Маркс заговорил с Ковалевским о его знакомой, Ольге Алексеевне Новиковой. Эта тридцатишестилетняя мужеподобная малоодаренная писательница пыталась приобрести влияние в дипломатических сферах, подобное тому, каким пользовалась некогда Дарья Христофоровна Ливен. Новиковой не хватало титула, ума, такта и женского обаяния покойной княгини. Однако ей удалось понравиться Гладстону. Этот осторожный, ловкий и выдающийся оратор, строивший свою политику на постоянных уступках и сговорах, за год до этого ушел с поста руководителя либеральной партии и удалился от дел. Он заявил, что ни одному премьер-министру после шестидесяти лет но удавалось сделать что-либо выдающееся. Но уже в 1876 году он снова занял пост главы правительства.
— На днях, — рассказал Ковалевский, — господин Гладстон демонстративно в театре зашел в ложу к госпоже Новиковой, очевидно, как она мне говорила, чтобы подчеркнуть, что союз между Англией и Россией уже существует. Затем сей маленький, весьма похожий на английского священнослужителя субъект под руку с дамой, похожей на каланчу…
— На драгуна… — вставил Маркс.
— Именно так. Проследовал к выходу. Толпа народа почтительно расступилась, чтобы пропустить достопочтенных представителей двух великих держав. Это было весьма знаменательное шествие.
— Скажите нам, господин Ковалевский, ваше мнение о восхитительной Эллен Терри, — вступила в беседу Элеонора. — Но правда ли, это самая замечательная актриса нашего времени? Она неповторима, когда играет Офелию. Сам Шекспир не подобрал бы лучшего воплощения для этой роли.
— Мне больше по душе несравненная Дузе, — ответил Максим Максимович. — Но и Терри действительно превосходна. Ее фигура в смысле пропорций безукоризненна. Не знаешь, высока она или низкоросла, полна или худа, настолько точно природа отмерила ей все необходимое. Но голос, способность к перевоплощению у вашей тезки, мисс Маркс, у Элеоноры Дузе, волнуют меня значительно больше.
— О, — вскричала вдруг Тусси, — мы чуть не упустили торжественной минуты. Прощай, старый год! Мавр, Генерал, пора наполнить бокалы.
Раздался полуночный бой больших стенных часов.
— Салют тысяча восемьсот семьдесят седьмому году!
— Пусть исполнятся все наши желания!
— Виват, ура!
Все поднялись и чокнулись друг с другом.
— Выпьем за юристов, — предложила госпожа Юта. — За нашим столом двое: Карл и господин Ковалевский. Я очень хочу, чтобы мой сын также приобщился к этой почтенной корпорации.
— Слов нет, — ответил Максим Максимович, — юристы должны быть весьма образованны и красноречивы. Не случайно они не раз возглавляли революции.
— Находясь, однако, по обе стороны баррикад, — поправил русского Маркс.
— Это верно. Со времен Цицерона и по наши дни. Достаточно вспомнить таких, как Робеспьер, Демулен, Бриссо.
— И честнейший коммунар Риго, — вспомнила Женнихен.
— А теперь, — сказала Женни Маркс, — я открою один семейный секрет. Новый год мы начнем с поздравлений нашего друга, дорогой мисс Демут, которая мудро избрала для своего рождения первое января.
С этими словами она крепко обняла подругу. В комнате стало шумно от радостных восклицаний и отодвигаемых стульев. Все устремились к Ленхен. Исчезнувшая было Элеонора вернулась с огромным круглым тортом, на котором, трепетно мигая, горели пятьдесят четыре тоненькие свечки.
Все члены семьи Маркса, включая его недавно приехавшую погостить сестру Луизу Юта и ее двух рослых добродушного вида сыновей, чинно подошли к Ленхен с заранее приготовленными подарками. Раскрасневшись от неожиданности, она растерянно благодарила, но, когда Карл от себя и Женни протянул ей маленькую коробочку, в которой на синем атласе лежали скромные часики на длинной цепочке, Ленхен сразу же нахмурилась и грозно шепнула, наклонившись к его уху:
— Кто это тебе позволил сорить так деньгами? Сумасшедшие. Что ты, какой-нибудь министр финансов? Лучше дал бы мне их, чтоб я рассчиталась с нашими кредиторами.
Карл комически вздохнул и вскинул руки, но не стал отвечать. Его оттеснили Энгельс и Лицци. Они принесли Ленхен кусок бархата на платье. Госпожа Юта поднесла ей отличный шерстяной плед, а Элеонора собственноручно вышитый мешочек для носовых платков, в котором лежало несколько кусков пахнущего
