оставляю, чтоб не потерять, мне просто он обычно не нужен, женщин же обычно не останавливают… — в животном страхе за стёклами без оправ появился заискивающий блеск. — Клянусь вам. Вы мне не верите? Подумайте, ну зачем мне вас обманывать…
Вода на затылке у Миши собралась в струйку и просочилась под воротник рубашки.
— Вот и я тоже хочу знать, — поёжился Миша, не опуская рук. — Я тоже хочу знать. Есть у меня такой вопрос. Очень такой философский.
«Понимаешь, да?» — пискляво передразнил он. — Ну зачем, думаю, Вере меня обманывать? Вера же умная, Вера интеллигентная. Вера диссертацию пишет про сознание. Вера зверей жалеет, Вера уши лечит про гуманное обращение. У них «феноменальное сознание», у зверушек, да? Они угнетённые, как женщины. Им надо права, как женщинам, давать. Это только у Миши — у Миши нет ни хера никакого сознания феноменального, с ним не хер церемониться. Чисто теоретически если, то можно было по- человечески, да? Позвонить, да? Можно было сказать: «Верни, Миша, ключи и уйди на хуй из моей жизни». Миша что — Миша отдал бы ключи без разговоров. Пошёл бы себе на хуй — и ни-ка-ких! вопросов! вообще! Но неее, мужики — это ж не люди, куда там нам. Мы коллективное бессознательное — вот мы кто. На хера по-человечески, да? Нецелесообразно… Эй-эй-эй, ты куда это пошла? Стой, сука, ты куда пошла?!
Она стала пятиться ещё в середине его монолога, короткими шажками, неотрывно глядя в его глаза, и он машинально двигался следом, постепенно сводя раскинутые руки, как будто готовился обнять её. Теперь, на линии домов, она рывком отвернулась и прямо по раскисшему газону бросилась обратно к дверям магазина. Каблуки сразу же подвели её: не сделав и трёх шагов, она подвернула ногу и выронила зонтик, пытаясь сохранить равновесие. Она бы упала, если бы Миша не догнал её — если бы он не схватил её за плечи и не стиснул, как шаткий манекен.
— Никуда, блллядь! никуда ты не убежишь! пока не объяснишь, блллядь! основной вопрос философии! Давай, сучка!!! Объясняй!!! Давай, сучка!!! Давай!!!
Она тоже закричала, пронзительно и почему-то хрипло, словно что-то застряло в горле, но в первые мгновения не пыталась вырваться, и он исступлённо тряс её лёгкое тело, продолжая орать матерные оскорбления. Наконец она оправилась от шока, она бешено дёрнулась вперёд, а когда ей не удалось вырваться, изогнулась и впилась зубами в пальцы его левой руки. Он заревел и разжал пальцы, и она тут же высвободилась, но вместо того чтобы бежать, обернулась к нему и огрела пакетом с продуктами.
Удар пришёлся на левую сторону головы. Было не очень больно — в ударной части пакета не оказалось ничего жёсткого или острого, — но от неожиданности Миша подкосился и рухнул на край газона, выставив локоть навстречу поребрику. Когда он поднялся, скрюченный болью в руке, Вера с короткими чёрными волосами уже стояла у крыльца магазина, а по газону, прямиком к нему, бежал мужик в мешковатой форме вневедомственного охранника. Он был щуплый и давно не молодой, с трагическими усами поперёк облысевшей головы, но он был охранником в форме, а также посторонним, чудовищно посторонним человеком, и это подействовало на Мишу отрезвляюще.
— Всё, мужик, всё, — не разгибаясь, Миша вскинул здоровую руку ладонью к охраннику, как будто изображал нациста, растерявшего былой азарт. — Ухожу, ухожу. Сам ухожу, видишь?
Охранник приосанился на безопасном расстоянии от Миши.
— Вот и давай! — он махнул рукой в сторону улицы. — Давай отсюда!
— Всё в порядке, мужик… — Миша пошлёпал в указанном направлении. — Ты только не переживай…
— Давай, давай! Постыдился бы хоть, гадёныш! Руку на женщину поднимать… — посетовал голос охранника, отдаляясь. — … Девушка, он вас ничего — не повредил там? Милицию вызывать будем?
— Нет, не надо милицию, нет… — донеслось до Миши. — Со мной всё… Всё нормально, пусть он уйдёт просто…
Она сказала ещё два или три предложения, но по Савушкина неслась кавалькада энтузиастов на двухколёсных драндулетах, и Миша не разобрал последние слова. Там вроде бы мелькнуло «не любила» или «не убила», и померещилась его фамилия в дательном падеже, хотя по здравом размышлении, то есть на следующий день, он не смог придумать ни одной вменяемой причины, по которой Вера могла бы назвать его фамилию, тем более в дательном падеже.
Пасмурная муть, долго не подававшая признаков времени, начинала темнеть. В каком-то углу неба садилось солнце. Миша перебежал улицу. Когда он оглянулся в последний раз, уже с той стороны, у крыльца магазина было пусто. Судя по всему, Вера в деловых очках зашла внутрь, вместе с охранником.
Она жила где-то поблизости, сто процентов. На следующий день он предъявил себе две железные улики: набитость пакета и унылость батона. Кто, идя в гости, купит такой батон? Только первокурсник, освобождённый от платы за общежитие. Нееет, она жила поблизости, в одном из домов вокруг детского сада. Можно было вернуться и выследить. Ведь можно же было. Можно было дать ей пройти мимо, а потом зайти в магазин, отдышаться, купить хлеба и творога, прожить несколько дней, вернуться и выследить. От работы минут восемь — хоть каждый вечер приезжай.
Он не приехал ни разу. Да, верно, голова на следующий день работала, как новенькая, в ней массово высвечивались меткие наблюдения и дальнейшие действия, но было уже слишком страшно. Потому что в тот вечер, перебежав дорогу и бегло оглянувшись, он прошёл вдоль обочины до своей машины. Открыл дверь. Снял промокший пиджак и швырнул на заднее сиденье. Сел за руль. Захлопнул дверь. Какое-то время глядел в стекло, за которым по-прежнему маячил зад газели. Трижды посмотрел на часы. Похрипел, пытаясь выплюнуть или проглотить жжение в горле. Положил руку на руль. Облизнул губы — почему-то сухие, детские, как в шестиметровой кухне на улице Народной. Завёл машину. Включил дворники. Решительно подал назад, дёрнулся влево и врезался в автобус, подъезжавший к остановке.
Инерция швырнула его на руль, но не особенно сильно. После двух метров разгона у неё ещё не было сил убить или хотя бы поломать рёбра. Она тупо ударила его в грудь и вытряхнула из непристёгнутого тела — сначала за лобовое стекло, потом чуть дальше и намного выше, в кусок пространства над левой фарой. Из первой точки он успел разглядеть только свою макушку за мятущимся дворником; из второй была видна почти вся машина и плывущий бок автобуса, о который она скреблась. Миша хотел повернуть голову, чтобы прикинуть, когда же его теперь вдавит в газель, но голова так и лежала за стеклом, уже далеко, он даже не смог бы дотянуться, и вместо неё повернулось поле зрения — вернее, оно сменилось мгновенно, без промежуточных кадров, словно на экран пустили картинку с другой камеры. Теперь перед ним оказалось окно автобуса, размытое дождём и чем-то ещё. Окно стояло на месте, потому что он двигался вместе с автобусом, лёжа в воздухе на высоте своего роста. Он знал, что лежит животом вниз, что ноги вытянуты по струнке, но не чувствовал ни своих килограммов, ни напряжения в мышцах, ни сопротивления воздуха и дождя — ничего, кроме лёгкости и смутного беспокойства. Размышляя о причине беспокойства, он приложил ладонь к автобусному стеклу и почувствовал влажную поверхность, у которой не было температуры. Беспокойство усилилось. Он увидел проступившие вены и кости на своей руке, зернистую ткань на рукаве пиджака, но мгновение спустя рука исчезла, и это было в порядке вещей. Остались лица пассажиров за стеклом, смазанные и всё же узнаваемые, как нерезкие снимки из его детских альбомов. Ближе всего к стеклу сидело пожилое пятно, напоминавшее Клавдию Фёдоровну, соседку по лестничной площадке на Народной; рядом угадывался брат отца дядя Витя; по ту сторону прохода вытягивала шею клякса, слепленная с Леонидыча, тренера волейбольной секции в спортивной школе. Миша отметил про себя, что в конце восьмидесятых Леонидыч утонул на зимней рыбалке в Ладожском озере. Стоило подумать об этом, и рука вернулась на стекло, заодно с венами и зернистым рукавом пиджака, ещё более отчётливая. Беспокойство переросло в панический страх: теперь Миша помнил, что настоящий пиджак снят, скомкан и заброшен на заднее сиденье, а значит, на руке у него искусная подделка или хуже — галлюцинация. Пока он тут летел за автобусом, пока разглядывал мёртвого Леонидыча, убаюканный комфортом нового тела, у него могли увести старое — некомфортное, мокрое, шмякнутое об руль, не умеющее летать, обрастающее лишним весом, вечно предающее его усиленным потоотделением и приливом крови к засаленному кожному покрову на лице, но зато самое своё. Он не хотел, совсем не хотел терять старое тело. У страха объявился едкий привкус горечи, которая не жгла Мишу лет десять, а то и все пятнадцать — с того дня, когда качнулся купол неба и треснула завеса в храме, то есть выяснилось, что Кирсанова Настя из параллельного раздумала поступать в Первый мед (там он был бы для неё единственным знакомым лицом на потоке, и его
