Чёрный квадрат посреди экрана наполнился женским лицом в очках. Позади лица зернился мрак. Единственный источник света тлел где-то внизу, и было трудно решить, изменилось ли это лицо с прошлого раза.
— Хорошо выглядишь, — сказала Полина.
— Ты, я гляжу, тоже… Так лучше?
— Да, гораздо лучше.
— …Щас, секунду, — женщина ненадолго исчезла из квадрата. Вернувшись, первый раз улыбнулась. — Ну, как дела, подруга?
— Да как сказать, чтоб ты не завидовала… Так-то нормально всё. На работу по специальности устроилась — это в ноябре ещё. Катька растёт, как на дрожжах. Сёрен скрывает недостатки…
— Зверушек опять лечишь? — женщина в квадрате качнулась ближе к камере.
— Лошадок. У нас все хорошие девочки на лошадках катаются. Ну, и скотину местную по вызову, прямо на фермах. Каждую неделю топчу навоз в резиновых сапогах. Пришлось, видишь, профиль сменить…
— Романтично-то как! Коровки в хлеву…
— Ага, видела б ты этот хлев. Там приборов больше, чем у тебя в университете. Как наука, кстати? Раскрыта тайна сознания?
— А как же. Почти, — женщина сняла очки и принялась тереть глаза. — Ещё лет двести в том же духе — и всё будет ясно, как день… Метцингер мой, правда, оптимизмом пышет. «Нье польше пья-ти-дье-сяти льет, Танья», — сказала она с немецким акцентом из плохого кино про войну. — А я что, против, что ли? «Как скажете, Томас»…
— Он у тебя по-русски заговорил?
— Нет, придуриваюсь просто… Слууушай. У меня же защита в конце апреля. Приезжай, а? Помашешь флагом в заднем ряду. Остановиться у меня можно…
— Уже защита?! Какая ж ты, Тань, молодец…
— Что значит «уже»? Пять лет! И это ещё с опозданием на год. Прошлой зимой должна была закруглиться. Причём закруглилась, самое смешное. Дописала, сдала последний раз Метцингеру на растерзание. Ура, думаю. И тут, блин, все как с цепи сорвались. Кааак наоткрывали новых данных, напубликовали, — хоть в топку всю диссертацию. Начинай с начала. Целый год кромсаю, правлю. По ночам рыдаю, как Анна Каренина последняя. Кошмар, да?
— Кошмар, — охотно согласилась Полина. — Какого числа, говоришь?.. — она кликнула дату, чтобы открыть календарь.
— Двадцать второго апреля. Это пятница будет. Приезжай обязательно. Папа тоже приедет из Питера. Познакомитесь наконец…
— Спасибо, — Полина закрыла календарь. — Попробую отгул выпросить. Должны дать. Если массовый падёж скота не начнётся…
— Никакого падежа! Или падёжа?.. Всякий падёж отменяется до конца весны. Очень тебя буду ждать.
— Очень буду стараться.
— …Ну что, — женщина в квадрате бодро мигнула. — Раз уж о скоте заговорили. Вернёмся к барану нашему. Что с ним стряслось?
Полина не ответила. Несколько секунд она глядела на клавиатуру.
— Извини, — сказала женщина другим голосом. — Извини. Дурацкая шутка. Как обычно. Язык без костей…
— Да нет, я не обиделась, — Полина оторвала глаза от клавиатуры. — Мне-то чего обижаться… Просто… — она закусила губу, подыскивая слова. — Жалко на него было смотреть сегодня. Не только сегодня, конечно… Но я не об этом с тобой хотела — не совсем об этом. Мы в кино с Сёреном ездили. В местный центр цивилизации наш. После кино пошли в кафе — там рядом всё, в одном здании. Поднимаемся на второй этаж и видим: Мишка сидит, один. Перед ним кружка кофе пустая. И перчатки лежат кожаные. Я вначале не обратила внимания — думала, его перчатки… Он, как меня увидел, задёргался сразу, занервничал. Глаза забегали. Вообще, дёрганый был с самого начала. Пришибленный какой-то… Мы к нему подсели — не мимо же проходить, правильно? Завели нечто вроде разговора. Тут я замечаю, что перчатки женские. Дешёвые такие женские перчатки, поношенные. Пахло от них духами забористыми какими-то — я уж не помню, когда такое нюхала последний раз. Я ему и говорю: «Миша, ты со спутницей здесь?» Думаю: она отошла, а мы тут припёрлись, как танки, раскинули задницы сразу. Он смотрит на меня заячьими глазами. «Да ты чтооо! я одииин! перчатки забыл кто-то!» Только что руками не замахал. «Персоналу», — говорит, — «надо отдать». Ну, я подозвала официанта, отдала ему перчатки. «Вот», — говорю, — «забыл кто-то». Мишка смотрит, как уносят перчатки эти, и у него, ты понимаешь, страсти Христовы на всю физиономию. «Ты», — говорит, — «ты всё всегда знала. Признавайся, что ты всё всегда знала». Я дурочку включила, естественно: «Что я такое знала, Миша? У тебя всё в порядке?» И так далее. Вижу: он хочет договорить что-то, распирает его, но не может, боится. В общем, вскочил со стула, пакеты свои в охапку и убежал. То есть буквально: убежал. Официанта сбил с ног на лестнице. Мы-то досидели, конечно, с Сёреном, доели своё. Пока жевали, я соображаю: мать моя женщина, суббота же. Все магазины в четыре часа закрылись. А у него же из пакета одежда торчала купленная. Две сорочки в прозрачной упаковке, под ними ещё что-то. Нет, я не уверена, конечно, на сто процентов. Но, похоже, понимаешь? Он три часа сидел над этими перчатками, понимаешь? Как минимум, три часа…
— Понимаю.
— Как его раньше колбасило… — Полина качнула головой. Снова уставилась в клавиатуру. — Это пустяки всё, конечно, по сравнению с тем, что раньше. Но тогда не было его жалко ни капли, в Питере. Тогда — как ты его будешь жалеть, дерьмо это? Смотрела и радовалась: так тебе, тварь, так тебе…
— Он — ты имеешь в виду, он изменился?
— Да изменился, конечно… Ты как предсказывала, так и изменился. Но тут же дело в том… Пока с дерьмом живёшь, себя же в первую очередь жалеешь. Пока он перед тобой каждый день, ты понимаешь? Держит тебя за мебель и врёт, врёт, врёт, врёт, гадина, без конца врёт, даже когда незачем врать совершенно — всё равно врёт, по привычке. Не видит тебя в упор и не слышит, а когда слышит, огрызается, как собака. Ты увольняешься, дома сидишь два года, над его дочкой трясёшься с утра до вечера, к дедушке с бабушкой её таскаешь, терпишь всё это мракобесие, которое из его папаши лезет, поддакиваешь, ах, как вы всё правильно говорите, Виктор Петрович. По вечерам ещё жалеешь Мишеньку. Мишенька много работает, Мишенька устаёт, у Мишеньки начальница стерва, которую никто не трахает, да да да да. А это дерьмо едет к своему Игорюхе, чтобы нажраться, чтобы нажалобиться, как его никто не понимает, какая жена ему досталась сука унылая. Да я же тебе всё рассказывала, столько раз всё рассказывала — ты же помнишь?
— Помню.
— …А потом — когда не надо больше виться вокруг него, выворачиваться под него, — ты же видишь его по-другому. Да, дерьмо. Но кто там из них не дерьмо? Сколько ты там видела, которые не дерьмо? Он же там принц в белом халате на общем фоне.
— Есть такое.
— …Смотришь на него теперь: вот он сидит перед тобой, пингвин этот, — сидит, как мешок с воспоминаниями, глаза тусклые. Понурый, толстый, из ушей волосы торчат во все стороны. Думаешь: Полинка, да ты же сама не дала ему вырасти. Сначала мама его пасла, потом Лена эта его пасла, с которой он жил. Потом я следила, чтоб уши у него чистые были…
— Эээ, подруга, так ты далеко зайдёшь, — усмехнулась женщина с экрана. — Перепихивать ответственность можно до Большого взрыва. Помнишь, мы с тобой об этом говорили, в Питере ещё?
— Помню, Тань, всё я помню, — Полина поморщилась. Вернулась к оставленной мысли. — Он же тут живёт, как в анабиозе. Днём работа, вечером сериалы. Порнуха в интернете. Ходит иногда к соседу футбол смотреть. Летом на рыбалку с ним же… Всё, больше ни одного приятеля. Прошлой зимой Игорюха его ненаглядный сподобился в гости приехать. Так Мишка, пока его ждал, месяц радовался, как ребёнок. Ты бы видела…
— Представляю, — женщина снова сменила тон голоса. — Полин, я всё это представляю. Все мы
