Именно тогда, в качестве последнего средства, я предложила ей «найти» в Ваших вещах сложенную вчетверо листовку, причём чистую, без «Не заст» — чтобы облегчить Вам процесс вранья. Полина отнеслась к этой идее скептически, но я убедила её, что, в крайнем случае, Ваш мозг откорректирует воспоминание о листовке, т. е. Вы «вспомните», как брали её с собой и как хотели что-то написать, но передумали, так и не начав. (Это одно из базовых свойств человеческой памяти: мы помним не то, что было, а что «должно» было быть.) Я даже предлагала для верности обвести шведский овалом, хотя на Радищева Вы и держали в руках экземпляр, где овала не было. На такую корректировку прошлого Полина всё-таки не решилась, и правы, в итоге, мы оказались обе: Вы уехали в Швецию и без овала.
Вот, собственно, и всё. Если Вы испытываете именно то, что кажется мне наиболее вероятной реакцией на подобные откровения, я могу посочувствовать Вам. Однако я не собираюсь просить у Вас прощения. За прошедшие восемь лет я перестала сортировать людей и считать правду самостоятельной ценностью в контексте человеческих отношений, но моё отношение к Вам и к Полине не изменилось. Я знаю, что за это время Полина стала счастливей, и у меня есть основания полагать, что Вы не стали намного несчастней. Ваша дочь вырастет в благополучной стране среди открытых, приветливых людей. А если вернуться на восемь лет назад, уравнение становится ещё проще: Полина хотела отомстить Вам; я хотела побыть Верой Кукушкиной; Вы хотели спать с привлекательной пациенткой. Каждый получил то, что хотел.
В то же время, я в определённом долгу перед Вами. Пока я была Верой Кукушкиной, пока пила чай с вареньем на улице Радищева и донимала Вас эпистемологией и Витгенштейном, я поняла, что хочу заниматься только наукой — каждый день, с утра до вечера, как бы глубоко для этого ни пришлось залезть в академическое болото.
Кроме того, я косвенно обязана Вам выбором своего нынешнего университета. Вы наверняка помните, что в мае 20… года попали в аварию и пережили кратковременный «выход из тела». Вероятно, Вы помните и то, что несколько недель были не в себе, причём до такой степени, что однажды ночью, плача от страха, рассказали о своём выходе из тела Полине. Она, как могла, успокоила Вас, и позже пересказала мне Ваше описание случившегося. Именно тогда я заинтересовалась философской интерпретацией аутоскопии и других глобальных нарушений схемы тела. Зарывшись в эту тему, я неизбежно вышла на Томаса Метцингера и Майнцский университет. Всё то лето я корпела над заявкой, проверяла и перепроверяла грамматику, засыпала над словарями, тужилась наполнить каждую строчку гениальностью, отослала документы буквально за день до крайнего срока, и таки выиграла стипендию на двухгодичную магистерскую программу в Майнце. По окончании программы мне предложили остаться на кафедре в качестве аспиранта.
И это не всё. Я напрямую обязана Вам решимостью уехать из Петербурга.
Сразу же после исчезновения Веры Кукушкиной я постриглась, перекрасила волосы и стала чаще носить очки вместо контактных линз. Я полностью сменила гардероб. Для перестраховки я даже бросила клиентку, жившую недалеко от Вашей клиники. Поначалу я совершенно не боялась; напротив, заметала следы с удовольствием. Конспирация казалась мне продолжением спектакля — как будто в трагикомедии о любви дантиста Миши к Вере Кукушкиной случился шпионский поворот. Я выбирала причёску и новую одежду так же, как обставляла комнату на Радищева: с творческим азартом, шутя и ни секунды не сомневаясь, что это всего лишь игра — моя собственная игра по моим же правилам.
Игра кончилась в мае, на улице Савушкина. Я приехала туда навестить институтскую подругу, которая куковала дома со сломанной ногой. По дороге зашла в магазин, чтобы купить ей продуктов.
Не знаю, насколько отчётливо Вы помните нашу встречу на крыльце. Я помню, что в первые секунды была довольна собой. Десятки воображаемых столкновений с Вами не прошли даром: лицо и голос повиновались мне беспрекословно, я контролировала свои шаги, я контролировала свои руки, и даже сердце колотилось не особенно сильно. Но головокружение от успехов длилось недолго. Вы бросились за мной, перешли на крик, и я поняла, что в бесчисленных репетициях этого момента не учитывала самого главного: я больше не контролировала Вас. У меня больше не было ни кнута, ни пряника, ни дипломатического статуса незнакомки — ни одного рычага, чтобы управлять Вами.
Оказалось, что нет никакого спектакля. Оказалось, что всё происходит на самом деле: некрасиво, непредсказуемо и совсем не смешно. На Савушкина я впервые испугалась того, что сделала. От Вас тогда удалось отделаться, но страх увязался за мной, и от него отвязаться было невозможно. Я не докатилась до полноценной паранойи (для этого у меня, вероятно, слишком крепкая психика), но изо дня в день ловила себя на том, что избегаю определённых районов города, пугливо озираюсь на улицах и кормлю знакомых нелепейшими отговорками, только бы лишний раз не выходить из дома. К середине лета я поняла, что больше не могу жить с Вами в одном Петербурге. Кто-то из нас должен был уехать. Вы не желали переселяться в шведскую провинцию, а значит, удрать предстояло мне. При всех моих способностях, при всей моей благородной тяге к науке, при всём стыдливом желании доказать отцу и миру свою гениальность, — я бы не сочиняла свою заявку с таким остервенением и не впечатлила бы майнцских старцев до такой степени, если бы меня не подстёгивал банальный страх новой встречи с Вами.
Спасибо Вам за Вашу роль в моей жизни.
Удачи.
Татьяна Бельская».
Таня в последний раз сохранила текст и закрыла его, не перечитывая. Выключила компьютер. Сорвала с себя очки. Минуты две или три измождённо сутулилась на стуле, сжав горящие веки. Сходила в туалет. Почистила зубы — сначала нитью, потом пастой, машинально перекладывая щётку из руки в руку, чтобы не оставалось запущенных мест. Выпила стакан воды. Прошла в свою крошечную спальню с узким окошком, за которым кончалась ночь. Там рухнула на матрас и, уже лёжа, вытащила из-под себя одеяло, покрытое танцующими слонами, бесцветными в темноте.
Нетрудно догадаться, что Таня накроется этим одеялом и проспит как минимум до полудня. Очевидно, что она встанет, съест апельсин, сделает себе эспрессо и сядет перечитывать то, что написала ночью. Вполне предсказуемо, что ей не понравится написанное. Не ясно лишь, насколько сильно.
Внесём ясность: не понравится совершенно. Дочитав, Таня закроет файл «Миша», отправит его в корзину и тут же удалит из корзины всё содержимое. Потом она пойдёт делать себе тост с яйцом, а ещё через два месяца успешно защитит диссертацию, так и не увидев Полину Вальгрен ни в аудитории, ни в Майнце, ни в своей оставшейся жизни.
А жизнь у неё будет долгой и успешной. В частности, через восемьсот сорок четыре дня после очистки корзины с файлом «Миша», фотография Тани размером в четверть полосы окажется в шведской газете Dagens Nyheter, которую, вместе со страшным таблоидом, выписывает коммунальная стоматологическая поликлиника населённого пункта Мура, чтобы посетителям было чем убить время. Справа от фотографии будет рецензия на книгу And Then I Saw My Back: Out-of-Body Experiences and the Problem of Consciousness. Внизу будет интервью с автором (Tanya Belsky). Как обычно, газета будет лежать на столике напротив регистратуры, под парадным портретом бурого медведя кисти местного художника.
Тут же вот в чём дело. Вечером, по окончании приёма, врач Mihail Vetrenko иногда садится в кресло у этого столика, вытаскивает газету Dagens Nyheter из-под таблоида и листает её минут пятнадцать. А иногда не листает — сразу идёт домой есть пиццу Mio (sic) и смотреть сериалы, из которых трудно почерпнуть полезные сведения о женской психологии.
Теперь читайте внимательно. Если он сядет и пролистает, то купит абонемент в спортивный зал, перестанет жрать что попало и сбросит 17 килограммов, потому что иначе ему стыдно будет не то что показаться Татьяне Бельской на глаза, но даже письмо ей написать. В спортивном зале он познакомится с добрыми шведскими мужиками, через них встретит шведскую ровесницу с двумя детьми и доживёт с ней до преклонного возраста, потому что откровения Татьяны Бельской при долгожданной встрече в Берлине скатятся с него, как с гуся вода.
Если же не сядет и не пролистает, то проживёт на полтора года дольше среднего российского мужчины и умрёт бобылём от сердечной недостаточности, с нетронутой памятью о любви к Вере Кукушкиной.
