повезет — водки.
Вскоре уже играла музыка — Борис приволок магнитофон, состоящий из трех самодельных панелек, опутанных проводами, потом Леха привел обиженную на Хрустова Машу Узбекову. Пасмурная, однако, нарядная, в пестрой бараньей шубейке, она ходила вразвалку — надо ей сказать, чтобы наладила походку. Из общежицкой дальней кухни она принесла в комнату кастрюлю с вареной картошкой, сковородку с жареным луком и колбасой.
Вдруг появилась и девушка Сереги, официантка Лада, как она себя называла. А по слухам она самая обыкновенная Лида. Она выше Сереги, или, может быть, одного роста, но зато на высоченной платформе, намалевана до безобразия, в кожаной юбке выше колен. Помогать готовить ужин она отказалась — ее мутит от запаха еды, она устает от этого на работе, все поняли и не настаивали. А водку достала именно Лада, за что ей Хрустов вынес устную благодарность.
Он ходил по комнате, как и все его дружки, напялив белую рубашечку поверх свитера (говорят, сейчас так за границей одеваются! Модно!), подергивал бородку и сравнивал про себя Ладу с Машей, — и ему казалось, что Лада даже по сравнению с Машей чучело огородное.
— Кстати, — вдруг Маша буркнула Хрустову с обидой. — К тебе еще одна какая-то приехала… из Красноярска, что ли. Какая-то Марина.
— Марина?! — ужаснулся Лева. — У меня в жизни не было ни одной знакомой Марины! Кроме Марины Мнишек из «Бориса Годунова»! Клянусь полыньей!
— Правда, что ли? — слегка смягчилась Маша.
— Я похож на склеротика и маразматика? Что говорил Цицерон? То-то!
От сердца отхлынуло. Какая-то еще Марина объявилась… Постой-постой, а не та ли Маринка Киреева, что на класс ниже, чем Галка, училась? Она как-то стихи ему посвятила… там что-то про осень… «вянет желтый лист, как мое сердечко»… И помнится, Хрустов ей важно объяснил, что вянет-то зеленый лист, а уж когда увял, он может быть желтым… И помнится, маленькая очкастая Маринка сокрушенно кивала: да, да, я переделаю… Нет, Хрустов никак не мог послать ей приглашение приехать… разве что, глядя на Галю, Марина решилась… но Галя-то как раз и не собирается ехать к Леве… забыла она его…
Играла музыка, очень хотелось потанцевать с какой-нибудь незнакомой загадочной девушкой. Ой, а Нину-то не пригласили! Как же так?! Почему не пригласили, почему?! Хрустов затрепетал, набросил куртку, чтобы немедленно и самолично за ней сходить, но быстрее его собрался и убежал к ней Леха-пропеллер. Он вернулся ни с чем — говорят, Нина куда-то ушла.
Когда уже сели вокруг стола, выпили по трети стакана и музыку включили, Хрустов с огорчением вдруг подумал, что никакого подарка Сереге не купили. И вспомнив, как делал Климов на его, Левы, день рождения, Хрустов взял с тумбочки сломанное лезвие от безопасной бритвы и со словами:
— Эх, братишечка, Серега! Ничего тебе подарить не смогу… ничего у меня нету, а вот, хоть на память… кровинку… — он хотел легко полоснуть, как Иван Петрович, себя по груди, по белой рубашке, чтобы проступили красные ниточки, да забыл, что под рубашкой свитер.
— Что ты делаешь?! — Поднялся гвалт, парни повскакали, обе девушки завизжали. Удовлетворенный Хрустов обнял Серегу и с покорным видом сел.
— Зековские привычки… — прошептала официантка Лада Сереге.
— Он хороший, — также шепотом ответил ей Серега. — Он нам заместо Ивана Петровича теперь.
— Танцуем! — приказал Хрустов. И все танцевали — Борис с Лехой, Серега с официанткой, Хрустов — с напряженной, прячущей обиженные глаза Машей.
— Ты хоть взял больничный лист? — спросила Маша. — Я могу устроить.
— Нет, — отвечал Левка. — Я сам себя вылечил.
— Какой упрямый! Ты мне все-таки нравишься.
Хрустов ничего не ответил, только подумал: «А может, мне правда жениться на ней? А что я потом буду с ней дальше делать?..»
Левка поднатужился и, сунув ладони под мышки девушке, приподнял ее над собой. И чуть вместе с ней не упал.
— Что ты делаешь?!. — охнула Маша Узбекова.
— Лева, лампочку побьешь! — закричал Леха.
— Главное — ГЭС построить! Лампочки купим!
Снова танцевали, тихо бродили кругами под музыку. «Ах, почему Таня не поинтересуется моим здоровьем? Наверное, ей все-таки передали, что я был в списке водолазов…»
— А где же Валера? — удивился Хрустов. Леха-пропеллер загадочно кивнул ему, они отошли к окну, и Леха поведал, свидетелем чему оказался. После работы Утконос сказал, что его пригласил на разговор начальник стройки, и он, Валера, не заходя в общежитие, напрямую проскочит к нему. Но позже, когда парни бегали в магазин, они заметили — Туровский, сгорбившись, сунув руки в карманы, бродит в сумерках возле дома начальников. Судя по всему, он уже давно там шатается. Васильева нет дома? Или его обидели, выгнали?
— Скорее всего, — объяснил Леха, — туфтит. Никто его не приглашал, перед нами картинку гонит. Не может никак смириться, что стал простым рабочим. А главное, ему теперь кажется, что над ним все смеются. Сегодня в блок пришла Аня, так он ей: «Чего тут шляешься?! Ну, мы грязные, да… мы рабы…» Зачем он так? Она же его любит, это всем известно.
«Как же я мог не понять поведения Валерки? Меня обманула его молодцеватая бравада. Бедный дружочек. Бедная Аня. Надо помочь».
И среди ночи, отцепляя от себя руки Лехи и Сереги, Хрустов напялил полушубок, шапку до ушей и направился в женское общежитие. Кстати вспомнилось, что надо вернуть градусник. Показав его на входе, как пропуск, девицам с красной повязками на руке, поднялся в комнату, где живут Аня и Нина.
Аня была одна, кутаясь в шаль, слушала радио. В комнате чисто, подушки белые, в бутылке из-под кефира распушилась верба. Увидев Хрустова, Аня удивленно подняла брови.
Пытаясь быть прямым и убедительным, как Климов, Хрустов начал баском своим рокотать, что напрасно она обижается на Валерия, что, может быть, кому-то поверила, «варежку открыла», а он один, и о ней, об Ане, говорит всегда только положительно.
— Положительно?.. — грустно усмехнулась Аня. — Ах, милый Лева. Ничего вы не понимаете. — Она отвечала монотонно, как бы даже сонно, и только руки ее, тонкие, изящные, шевелились на столе, сплетались и расплетались, как два отдельных живых существа. — Он говорил обо мне другой женщине, не важно кому. Он говорил, что у меня холодные… пальцы. Зачем он вообще говорил обо мне другой женщине? Зачем, Хрустов? Зачем он с другой женщиной обсуждал мои качества? Это бестактность… неуважение, Хрустов… Мне сама Оля рассказывала.
— Снегирек?! Но ведь у него с ней… — замычал Хрустов в отчаянии.
— Да. Скорее всего, у них ничего не было, — сухо сказала Аня. — Да лучше бы было! Надо иметь особенную душу, чтобы от скуки, от желания развлечь… так сказать, бескорыстно… Нет, оставьте меня! Лева, вы хороший, но вы глупый. Стройте свою ГЭС, хвастайтесь немножко, все хорошо. А я больше не могу!
— В каком смысле?! — «Неужели хочет покончить с собой?» — В каком?! — повторил свой вопрос Хрустов.
Аня отвернулась, хотела что-то ответить, да только рукою, оставленной на столе, слабо шевельнула. Мол, идите, спасибо, я сама.
«Кстати, у девушек очень холодно. Надо будет принести им сюда электрокамин — возьмем в бытовке, ничего, не околеем. И дверь дерматином обить».
— Вот я тебя посмешу, — кашлянул Хрустов. — Ну, на прощание. — «Зачем я сказал — на прощание?! Идиот!» — Я ж смешно-ой! С детства надо мной потешались. То ужа на шею себе повешу, то коровьи блины по улице катаю… Проезжаю как-то Москву, денег — как у дурака махорки. Думал — «Запорожец» куплю или новый дом для матери. Еще тогда жива была… Смотрю — возле комиссионного толпа хануриков. В замше, в дорогом тряпье. Вот, говорят, проигрыватель… приемник… японский… Четыре тыщи! Я знаю, сколько стоит наш — сто, ну, двести. Ну, четыреста. А тут — четыре тыщи. А я люблю во всем до упора — если работать, чтобы с ног долой! петь — горло ободрать! Вот и стою, Иванушка-дурачок… думаю: не может же быть такая цена ни за что! Наверное, что-то уж совсем этакое! Какое, может, во всей России двое-трое слышали, и то
