за помощью. Повезло отцу с сыном. И с сыном остался, и с ногой. Что без трёх пальцев — так это мелочи.
«Вячеслав Егорович», — представился мужик, когда меня вместе с ним на вездеход грузили. Руки пожали. «Отца Егором, значит, звали? — говорю. — Хорошее имя. Крепкое».
«Личико мне ваше синее не нравится и общее состояние здоровья, — веселил меня по дороге забавный доктор, не выпуская сигарету изо рта. — А это у вас что? Ух ты! Сквозное? Расскажете как- нибудь?»
Жуткий весельчак был. Он мне все кишки надорвал за неделю, что за мной присматривал. А дочка у него очень серьёзная была. Красивая и серьёзная. Как фарфоровая статуэтка. Ей шесть лет было. Я ей музыкальную шкатулку нарисовал. Как в «Оловянном солдатике». Да не тушью и пером, как рисовал для Вячеслава Егоровича и его сына. А как положено для детей — ярко, гуашью. Но она всё равно осталась очень серьёзной девочкой — шкатулку сразу домой унесла. Даже папе не показала.
Я как оклемался, к себе вернулся — на заимку. Собак только пока у пацана Вячеслава Егоровича оставил. Приглянулись мои лайки ему. Он, когда в посёлок за помощью шёл, с собой их взял. Сообразительный. Зачем пацана расстраивать? Сказал: «Пусть пока». Как по мне — так сильно беспокойные они были. Белка со Стрелкой. Две шелупони. А малому — в самый раз. Пусть воспитывает.
В общем, один вернулся. Крышу за пацаном поправил. Помудрствовал у печки с чайком пару дней, да пора и честь знать. Амуницию всю перетряхнул, оружие почистил. Пошёл снег разгребать, от двери сарая да от окон, глядь — волк у перелеска. Пригляделся — старая знакомая. За нами шла? А сейчас тут зачем? За биноклем сходил. Беременная, что ли, на исходе, или ощенилась уже? Соски висят. Сидит, смотрит. Я-то, как она, сидеть и смотреть не могу. Делом надо заниматься. Да и мороз пробирает. До сарая тоннель в снегу прочистил — дай, думаю, загляну. За собаками прибрать. Захожу, а там на сене — выводок бултыхается. Мяучат, как котята. На вид странноватые какие-то. Да я и не видел волчат никогда. Так, на глазок, недели три-четыре им уже, поди. Я в санчасти чуть дольше отлёживался. Да тут пока туда-сюда. Сена им подоткнул под бока, чтоб не вываливались. С гвоздя под потолком лосятины кусок снял, строганул несколько щепок и под носы бросил. Вот морока. На улицу вышел, глянул в сторону перелеска — сидит. «Ты чего, мать-перемать?!» — ору. Сидит. Ещё раз в сарай заглянул — грызут мясо-то. Вот языческая сила! Думаю, на кой ляд всё это творится? Плюнул. И в лес на тот день уже не пошёл. Так и бегал, как мамка, — к сараю и обратно. Как папка, точнее. Мамка-то весь день у перелеска как на привязи просидела. Пока до меня не дошло в доме запереться да спать лечь, чтобы волю ей дать.
Утром пошёл смотреть. Сытые. От мяса носы воротят. Значит, была ночью. Покормила. Ну и ладно. С мамки ночью — молоко, с папки днём — лосятинка заветренная да замороженная. А там посмотрим.
Через пару дней пацан — сын Вячеслава Егоровича — пожаловал. Хорошо, без собак. А то б резня вышла натуральная. Дверь-то в сарай всегда чуть приоткрыта. То да сё, гостинцев от матери приволок. Суровый такой мужичок. Крышу за собой поправить хотел. «Припозднился малость», — говорю. Так он за потолок взялся. А там всего-то пара досок — разговоров больше. «Брось, — говорю. — Пойдём, что покажу».
«Ух ты! — Он припал к гнезду на колени и прихватил одного из щенков за шкирку. — Ты смотри! Ублюдки». «Откуда знаешь?» — спрашиваю. «Да видно, — говорит. — Помесь с собакой. Можно, я одного себе возьму?» Шустрый. «Выбирай!» — «Вот этого, с чёлочкой, можно?» — «Считай — твой. Только оставь пока. Я чуть позже сам тебе принесу». Довольный ушёл. А я, озадаченный, остался.
На следующий день после обеда пошёл к перелеску и стал ждать. Чуть к вечеру появилась мамаша. С другой стороны поляны. «Ну и что всё это значит?» — спрашиваю. Сидит. Носом водит. Косится то туда, то сюда, но сидит. «Что я должен делать-то? Выкормить и на волю выпустить, или что?» Сидит. «Поближе не хочешь познакомиться? Раз уж так всё вышло?» — спрашиваю. И кидаю в её сторону хороший кусок мороженого мяса. Сидит. «Два раза уговаривать не буду. Или общаемся, или каждый сам по себе». Сидит. Я и ушёл. Стемнело.
Через месяц ответы сами нарисовались. Мамаша пропала. Щенки уже вовсю мясо трескали. Даже сальцом не брезговали и тушёнкой, когда я хотел их побаловать под настроение.
А ещё через неделю пришла телеграмма. Умерла мать.
Пока то да сё. Щенков пацану Вячеслава Егоровича пристроил, собрался, с конторой дела порешал, добрался… На поминки к девятому дню только поспел.
Отец — волком смотрит. Родня — так, с опаской. Лишнего не спросят. Выпили. А мне что удила закусывать? Виделись-то в последний раз года четыре назад. Вышел на кухню, перекурить. Только в окно взгляд бросил — девчонка за мной выскочила. Ну как девчонка — барышня. Тридцатник есть. Материной подруги хорошей младшая дочь, насколько я помню.
— Юля, — представилась. И дверь за собой прикрыла.
— Очень приятно.
— Надолго вернулись?
— Да вот сейчас докурю…
Улыбнулась. Светлая такая. Забавная.
— Что, и чаю не попьёте?
— Попью, — отвечаю.
— И всё?
— Всё. Смерти пока больше ни от кого ничего не нужно, что ещё?
— Расскажите что-нибудь.
Я сигарету затушил и новую прикурил.
— Зачем тебе?
— Интересно.
— За столом скучно?
— Да нет. Мне всё интересно.
Правда, забавная. Чёлка мальчуковая. Тридцатник, может, и есть, но так не скажешь.
— Ладно, — говорю.
Дверь на шпингалет закрыл. Там такой ещё — старый — вместе с дверью раза три крашенный. Потом окно распахнул. Большую фрамугу. Мне всегда вид за окном нравился. А через стекло — не поймёшь. Через стекло — не смотреть, а подглядывать. В городе уж точно. Не знаю почему.
— Видишь дом? Вон тот, панельный, двенадцатиэтажный? Там раньше фабрика швейная была. И булочная на углу. А где вон та стоянка — голубятня.
— А ты где раньше был? — Тоже закурила. Так спрашивает, как будто это и не вопрос.
— Да здесь и был…
Забавная она. Для таких детей рисовать просто. Не стесняешься. Ни красных камней в узком ущелье. Ни примиряющего с собой парения над кронами старого парка. Ни Ворона. Ни Пса. Даже мороженого в необыкновенно большом вафельном стаканчике не стесняешься. Неуместно только. Мороженое, в смысле. На кухне-то холод из-за распахнутого окна. Так что — по чашечке кофе с мёдом и чесноком, справедливо?
Вместе ушли. Чаю за столом со всеми попили и ушли. Мать её шипела что-то ей на ухо в коридоре, но та только рукой махнула. Мой отец даже из-за стола не встал проводить. Всегда трусом был самовлюблённым. Матери нет теперь — вот и защищается. Каждый что умеет, то и делает.
На метро до Белорусского доехали, там — на электричку. Потом такси. Поздно уже добрались, за полночь.
Утром, когда гулять пошли в сторону монастыря, Ворон каркнул. И Пёс вздохнул в своей могиле. И Дом скрипнул, приосаниваясь…
Воскресенье.
— Мне завтра на работу.
— Обязательно?
— Всё обязательно, что уже есть. Нарисуй мне что-нибудь.
