ты уже не сумеешь повернуть ее от порога…», сказал он ей когда-то, но до сих пор она так и не поверила в истинность этих слов.
— Что мне делать, мадам? — спросила Анна в конце своего сбивчивого рассказа. — Как мне все вернуть? Подскажите…
А мадам Элиза только гладила ее щеки, стирая с нежной кожи горячие слезы, ласково гладила ее волосы и молчала. Потому что у нее не было ответа на этот вопрос. Впервые она не знала, что сказать Анне, холодея в душе от осознания, насколько была слепа в те дни. Так и сидели до самых сумерек в полном молчании, пока не стукнула в дверь Глаша, спрашивая, не зажечь ли ей свечей, и когда подавать холодный ужин.
— Лучше бы я тогда позволила открыть ту чертову дверь! — только и сказала Анна горько, вспоминая то летнее утро, когда ее судьба могла пойти совсем по иному пути. И мадам Элиза не сделала ей замечания за грубое слово и непозволительно-резкий тон, только руку сжала чуть сильнее, когда Анна поднималась на ноги, собираясь идти сменить платье к ужину.
— Все обойдется, ma petite! — прошептала мадам Элиза, и Анна кивнула в ответ, не веря в эти слова. И за ужином, и после, когда сели у камина за рукоделье, она не могла не думать о разговоре, что случился нынче днем, о том крахе, к которому тот привел. И о том, что Андрей знает, именно знает, что она была неверна ему. Нарушила обязательство, данное под сводами церковными. И не только о письмах и легком флирте, но и о том, что не могла себе никак позволить невеста, принявшая на руку кольцо.
В ту ночь Анна многое вспоминала, пытаясь забыть о собственных эмоциях, которые окрашивали события в несколько иной оттенок. Старалась взглянуть со стороны на все, что произошло за эти несколько лет. Оттого и обрадовалась, как никогда, неожиданному визиту Павлишиных следующим днем. Ведь именно Павел Родионович мог пролить свет на некоторые обстоятельства, на которые в ночь раздумий она вдруг взглянула совсем иначе, чем до этого момента.
— Я готов вам ответить на все ваши вопросы, Анна Михайловна, — ответил на ее завуалированную просьбу вспомнить некие события в прошлом. — Вы же знаете, нет ничего, что я мог бы скрыть от вас. Моя душа — словно открытая книга для вас.
— Осень двенадцатого года, Павел Родионович, — произнесла Анна, не поднимая на него взгляда от вышивки, которую аккуратно заполняла маленькими стежками. — Помните, вы приезжали к Андрею Павловичу на его квартиру близ Красного, кажется? Вы еще имели от меня поручение, помните?
Павел Родионович покраснел вдруг, поправил очки. И его ничем не прикрытая внезапная нервозность вдруг передалась и ей — дрогнули пальцы, ведущие иглу сквозь полотно. Как же страшно узнать ответ! Как страшно понять, что могла ошибиться…
— Расскажите мне… как вы встретили тогда его… их… Отчего вы решились последовать моим словам не… делать того, о чем просила вас? — и подняла удивленный взгляд на Павлишина, когда тот вдруг начал свой рассказ со слов раскаяния.
— Простите меня… простите… ведь это я привез мадам Арндт! — и продолжил говорить, как встретил Марию и как, повинуясь долгу воспитания, согласился довезти ее до полковых квартир. И о том, что увидел и услышал в избе, которую занимал полковник Оленин, тоже рассказал, хотя и обещал сам себе никогда не повторять при Анне этих слов.
— Мой ангел? — на миг закрыла глаза Анна, и Павел Родионович едва удержал руку, чтобы не коснуться ее, полагая, что ей больно слышать эти ласковые слова. — Он ведь был болен, вы знали о том? Едва не сгинул от грудной. А это непростая простуда… Как вы полагаете — мог ли он… мог ли он быть нездоров именно в тот момент? Быть… полностью во власти недуга?
Сначала Павел Родионович не понял ее вопроса. Она увидела недоумение в его глазах, вскоре сменившееся пониманием, а после и вовсе — сожалением. И тогда они оба отвели взгляды друг от друга, каждый думая о своей собственной ошибке, которую невольно допустил. Так и не смогли более говорить о пустяках, беседа о которых неспешно велась до сих пор — ни о «маевках», ни о новостях уезда. Только раз сумел Павлишин нарушить это неловкое молчание. Когда тихо проговорил:
— Простите меня, Анна Михайловна… я вовсе не думал…
— Ради Бога, не говорите более ни слова об этом! — прервала она его, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Как глупо! Боже мой, как глупо! Почему никто не подсказал ей…? Не указал на возможность и такого хода событий?
После отъезда Павлишиных Анна ушла к себе, где долго ходила из угла в угол, пытаясь успокоиться и забыть о том, что узнала. Уверяла себя, что это еще не известно полностью, что вполне могло быть, что Мария ехала к нему по его просьбе. И сама же противоречила себе, разбивала доводы против без особого труда. Осознавать свои ошибки было больно. Так больно, что не удалось сдержать горьких рыданий, звуки которых Анна прятала в подушки ночью. Раз за разом воскрешала в памяти те короткие моменты, которые подарила им с Андреем судьба, а потом вспоминала, как отчаянно обрубала сама нити, соединяющие их судьбы.
Что ей теперь делать? Что делать? Только этот вопрос возникал в голове, и только о нем она могла думать сейчас. Как опровергнуть те горы лжи, старательно нагроможденные ею за это время и задавившие ее в итоге? «…Faute avouee a demi pardonnee [596], помните о том. И о времени помните, о его коварстве, ma chere. Il n'y a pas de temps a perdre …[597]», шептала Анне память голосом Марьи Афанасьевны, уже тогда предвидевшей итог всего. Отчего Анна не послушала и графиню, ведь та сама знала, какие последствия могут быть у неосторожных поступков и слов? Как же ей ныне не хватает этой старой мудрой женщины! Анне отчего-то думалось, что уж она бы сейчас разрешила бы все без особого труда, дала бы советы, какие слова найти для разговора и как тот повести. Сама же она так и не сумела ничего придумать и то решалась снова вызвать Андрея на разговор, то пугалась этой встречи. Перечитывала последнее письмо тетушки, пытаясь понять, не будет ли верным поступить так, как настаивала та, увещевая «перестать дурить» и принять предложение, как «приняла подношения, давая надежды».
«… Приняв в доме без моего ведома князя с визитом, как холостого мужчину без присутствия patron или patronne [598] нашего круга, к тому же позволив себе подношения от него, вы поставили себя в не то положение, при котором стоит медлить с принятием решения о своей будущности. Особенно принимая во внимание ваше нынешнее положение. Доколе продлится доброе расположение к вам господина Оленина? Доколе вы позволите пользоваться его благородством и добротой, забывая о приличиях. …Вы ставите и себя, моя душа, и Андрея Павловича в неугодное положение, оставаясь в поместье. И вам, и ему в особенности будет гораздо лучше, когда вы поймете, что гостеприимство при известных нам всем обстоятельствах совершенно невозможно…», писала Вера Александровна.
Уехать из Милорадово, а значит, от Андрея? Снова быть разделенной с ним расстояниями, снова быть вдали от него? Нет, она решительно не могла уехать. Здесь, в родной усадьбе, она рядом с ним, пусть и в паре сотен шагов друг от друга. Она может видеть его издалека, когда он выезжает на прогулки верхом или проходит в лес с собаками. Она встречает его в церкви каждую службу и, пока читают молитвы, может украдкой смотреть на него из-за полей шляпки. Уехать означало для Анны ныне признать поражение, а к этому она еще не была готова. Нет, они еще разорвали те незримые нити, которые опутали их в то лето. И видит Бог, она не даст им порваться! Она еще не знает, каким образом, но решительно не допустит этого!
Где-то в доме снова раздался громкий протестующий крик ребенка, когда ему не позволили в очередной раз открыть ящик комода и разбросать по комнате столовое белье. И Анна вдруг впервые за все время почувствовала раздражение от этого крика, от этого плача, которым было наполнено это утро и часть предыдущего дня.
— Пантелеевна! Пантелеевна! — крикнула она, перегнувшись через перила лестницы, вниз. От бесконечных вопросов, которые кружили ее эти дни и ночи вдруг случилась мигрень, и эти крики и плач были для нее сущим мучением. — Не могла бы ты сделать что-нибудь с ним? У меня головные боли, а от крика они только пуще терзают. Прошу тебя!
— Ох ты, Богородица! — показалась из дверей комнаты первого этажа старая няня, держащая на руках плачущего мальчика, выгибающегося от крика. — Прямо и не ведаю, чего это он так. И зубки-то вроде не являются, и не ушибся…
