— А жара нет? Вдруг хворь какая? — тут же встревожилась Анна, уже собираясь спуститься вниз, когда няня покачала головой.
— Нету жара. Не недужит он. Нам не по душе что-то просто, да, миленочек мой? — Пантелеевна с трудом держала на руках тяжелого уже для нее Сашеньку, но спустить на пол того было нельзя — сразу же плач усиливался во сто крат. — А чего это ты, моя милочка? Голова, говоришь, мучает? Ты бы у мадамы капелек взяла бы и полежала бы, окна попрятав от света. А может, тебе Глашу прислать? Полотенчико холодное на лобик приложить бы! Я туточки Сашеньку укачаю, и к тебе после поднимусь, душенька моя…
— Не надо, нянечка, — ответила Анна. — Лучше с Сашенькой побудь. А я капель выпью и посплю до обеда…
Анна так и поступила — выпила лаудановых капель, которые взяла со столика мадам Элизы. Лауданум порой только и спасал ту от регулярных приступов ее болезни, которые приходили раз в месяц, укладывая ту в постель. Вот и ныне мадам Элиза спала, потому Анна ходила по ее комнате, стараясь не шуметь. К ней же сон пришел не сразу, только спустя час, каждые десять минут которого она отмеряла по циферблату, который отменно видела со своего места в кровати. Может, тому виной был яркий солнечный свет, который пробивался через щели неплотно зашторенных занавесей. А может, и звуки домашнего быта — стук поленьев, которые Дениска складывал возле флигеля, стук скалки из приспешной [599], громкий плач Сашеньки с первого этажа.
Анна попыталась укрыться от тех в подушках, закрыв уши и спрятав лицо в них. И от мыслей своих неутешительных спрятаться, укрыться под покрывалом сна, который все не шел к ней. «Ах, как было бы просто, если бы не было Сашеньки!», подумала она вдруг перед тем, как соскользнуть в темноту дремы, «Тогда бы непременно все было совсем иначе…». Заснула, чтобы проснуться к сумеркам и обнаружить, что ее невольное злое желание стало реальностью.
Глава 42
Занимался дождь, следуя вслед за яркими зарницами, блеснувшими над парковыми деревьями. Редкие капли падали медленно с неба на ветви, на нежно-зеленые листья и крышу дома, скользили по стеклу замысловатыми ручейками. Когда-то тоже был дождь, и так же он наблюдал это плавное падение вдоль гладкой поверхности стекла. И если бы тогда она решилась бы на ту ложь, в которой пыталась так убедить его…
Андрей криво улыбнулся, провожая глазами очередную слезу дождя, даже не слыша грохота грома, что ударил в свой барабан прямо над домом. Если бы тогда, а не теперь она бы выбрала путь лжи, он бы принял его, пошел вслед за ней по этой дороге. И, пожалуй, это был бы лучший вариант для истории, в которой они оба стали главными героями, будто в каком-то французском романе, а не наяву. Тогда он бы принял эту ложь с готовностью, отгораживаясь от всего, что указывало бы на обратное, оставаясь глухим к доводам рассудка. Ныне это было совершенно невозможно… эти письма, эти признания и то живое напоминание о том, что произошло. От которого она попыталась отказаться…
Он снова втянул в себя ароматный дым, а потом медленно выпустил, запрокинув голову на спинку кресла и переводя взгляд в потолок кабинета. Чтобы не смотреть через эти тонкие струи воды в парк, стараясь разглядеть через черноту стволов силуэт двухэтажного флигеля. За окном совсем потемнело, и в комнату вползли тени, прячась по углам или у шкафов с книгами, под столом, но звонить, чтобы подали света, совсем не хотелось. Андрей знал, что за дверью уже караулит один из лакеев, чтобы передать краткий приказ матери пройти в гостиную или диванную, где принимали очередного визитера. Они просто роем слетелись в дом после того, как Алевтина Афанасьевна приняла пару дней назад мадам Павлишину, «les oreilles et yeux de district» [600], как метко назвала ее Софи. А у него сейчас было лишь одно желание — остаться одному, чтобы никто беспокоил ни советами, ни оправданиями, ни досужими и пустыми разговорами.
Андрей выдвинул один из ящиков стола, тронул пальцами бархат небольших коробочек, а потом открыл одну из них, извлекая на свет одно из украшений. Тонкая золотая цепочка легко скользнула между пальцев, позволяя жемчужине занять удобное место прямо в центре ладони, приятно холодя кожу. Он поднял руку и повертел ладонью слегка, ловя отблески первой весенней грозы на гладкую поверхность кулона, будто наслаждаясь его игрой блеска на том.
Андрей прекрасно помнил это небольшое скромное украшение на белой коже в декольте бального платья и тут же узнал его, когда увидел у ростовщика, к которому заезжал по поручению Кузакова в очередной раз. Потому и купил тотчас же, не торгуясь, даже понимая, что переплачивает втридорога. Чтобы никто не иной не смог этого сделать, ведь ростовщик уже выставил на продажу украшение. И остальные наборы и отдельные предметы тоже выкупил, поддаваясь какому-то неясному порыву. Сам не зная, зачем это делает и к чему они ему, эти украшения. Теперь они для Андрея стали очередными цепями, надежно приковавшими к прошлому. Отдать от себя он их не сумеет ни в чьи руки, а хранить… хранить означало снова и снова возвращаться назад, к тому, что уже давно следовало забыть…
Жемчужина снова тускло блеснула в очередном всполохе яркого света, словно напоминая о себе и той, кому она когда-то принадлежала, и Андрей сжал пальцы в кулак, пряча ее от своего взгляда.
«..Ты, mon cher Andre, не умеешь прощать…», когда-то говорила ему тетушка, отговаривая от брака с Анной, и он был вынужден признать, что Марья Афанасьевна во многом оказалась права. Нет, не умел он прощать. Потому что простить — означало для него понять и принять. Он чувствовал себя последним подлецом на всем белом свете, особенно в тот день, слушая, как Анна произносит те слова о сыне. Подлецом, потому что вынудил ее на этот шаг, понимая, что только от необходимости угодить ему Анна отрекается от дитя, устраняя препятствие к их возможному браку, неважно какие причины ее толкнули на тот.
Но и иначе… видит Бог! Иначе он тоже не мог! Постоянно помнить о том, что она была с другим… любила другого. И те слова, что сказала Андрею в парке, уверяя в собственной невиновности перед ним, даже те слова она уже когда-то говорила в письмах другому. Он слушал их тогда, и ему казалось, что в нем медленно сплетаются два чувства, совсем как ранее. Любовь и ненависть. Желание прикоснуться к ней, к ее коже, ее волосам или убежать прочь от этой злой и расчетливой красоты, которая так открыто и смело пользовалась своим очарованием. Заставить Анну замолчать, закрыв ей рот своей ладонью, или так же молча слушать далее, пытаясь изо всех сил не думать о том дне, когда он слышал схожие слова. Слова из письма другому…
Мог ли Андрей закрыть на глаза на эту ложь и принять оливковую ветвь перемирия? Мог ли впоследствии уподобиться ли брату и жить в браке, притворяясь, что не видишь уловок и лжи собственной супруги, что не замечаешь ее обманчиво-невинных взглядов? Нет, он решительно не смог бы так. Плохой из него притворщик. Только тот, кому нет никакого дела, может притворяться так искусно. Он бы определенно не сумел и, в конце концов, сделал бы и ее, и себя несчастными, ненавидящими друг друга за поломанные судьбы, как ненавидела отца его мать.
И надо бы позволить ей стать женой Чаговского-Вольного, которого, как Андрей был наслышан, Анна привечала так радушно еще этой зимой. Пусть стала бы княгиней, как задумала, давая князю надежды на нечто большее, чем просто знакомство! А потом сам же себя одергивал — за Чаговского она определенно пойдет из нужды, от отчаянья… а Андрей хотел, чтобы она была счастлива. Глупо! Господи, как же глупо! И еще глупее убеждать самого себя, что он делает все это исключительно из долга да по чувству вины перед ней. За ту ночь под этой крышей, за схожую грозу…
«…- Прости меня. Мне вернули кольцо именное… сказали, что ты мертв…Я знаю, это не оправдывает меня ни в коей мере. Но… О Боже, прости меня…»
В дверь кабинета трижды стукнули — один раз длинно и два раза коротко. Это Софи решилась нарушить его уединение, и Андрей быстро убрал украшение в коробку, а после задвинул ящик, бросив короткое: «Entrez!» [601].
— О, как здесь… дымно! — удивилась сестра, входя в кабинет. — Скоро из-под двери дым пойдет, и к тебе прибегут с баграми и водой.
