змея, что может ужалить так больно? Родной крови! Я видела их сама, mon cher, корите меня за мое молчание…. Давеча осенью. А еще в год рождения этого ребенка, в тот же месяц. В передней, когда никто не мог даже подумать… Разве будет так целовать мужчина женщину, что родила ребенка от другого? Подумайте! Подумайте о том! И все эти толки, что по столице пошли не для отвода ли взоров от иного вора? Ибо ваш брат — вор! И клятвопреступник…
— C’est vrai, Nadin? — Борис продолжал добиваться ответа от жены, сидящей напротив него, и та не выдержала его взгляда — спрятала лицо, закрывшись ладонями, прошептав едва слышно:
— Прошу вас, позвольте мне уйти! Уйти! Прошу вас…
— Борис, вы должны…, - начала Алевтина Афанасьевна резко, прерывая этот жалостливый шепот. И тут брат Андрея вдруг вскочил на ноги и с глухим рыком дернул скатерть на себя, переворачивая часть посуды, разливая чай из фарфоровых пар.
— Вон! Вон из моего дома! Из жизни моей! Вон! Пошел прочь! Тотчас же! — Борис выглядел разозленным, но Андрей, отменно знавший брата, видел, что это только игра. Как обычно. В стремлении угодить матери, чьи желания Борис с детства научился тонко угадывать, а после и манипулировать матерью через них.
Никто не взглянул на Андрея, когда тот поднялся из-за стола и направился к выходу из столовой. Все старались смотреть на что угодно, лишь бы не встречаться с ним взглядом. Даже мать, мимо которой он проходил и попытался склониться к ее руке в прощании и немой просьбе о прощении за то, что подался своему порыву защитить Надин. Алевтина Афанасьевна руки не дала своей, вырвала из пальцев сына. Только бросила тихо:
— Я не прощу вам… никогда…
— Мадам, я не мог допустить того поступка, на который вы решились…, - в попытке оправдаться прошептал Андрей, которого больно ранил тон матери и сказанные ею слова. И снова появился соблазн отступиться, признаться, что это кушак с армейским шитьем, что он вовсе не его. Но за спиной стояли Борис, чья жизнь зависела от этих слов, и Надин, чей слезный шепот: «…помоги мне, mon coeur… не оставь меня…» он до сих пор слышал. И Тата, чьей вины не было ни капли в тех переплетающихся волнах ненависти, злобы и подлости, которые в это утро наполнили дом.
Потому Андрей просто тогда вышел вон, чтобы подняться к себе и распорядиться об окончательном переезде в тесные казенные квартиры…
— Я не понимаю, — покачала головой Анна, возвращая Андрея звуком своего голоса из далекого уже 1810 года в нынешний. — Я не понимаю, каким образом твой кушак оказался там.
И взглянула на него так внимательно, словно могла проникнуть в самую глубь его души, рассмотреть то, что он скрыл от нее сейчас, пытаясь сохранить имена матери и Надин в том виде, в каком сам бы желал, чтобы о них думали.
— Я никогда не был в покоях моей bru, — ответил Андрей. — И никогда, за исключением тех двух случаев, не касался ее неподобающим образом. Полагаю, что это была чья-то злая шутка и только на фоне тех толков, что тогда ходили по столице. Люди жестоки в своей злобе. Иногда они даже не думают о последствиях своей неразумности. У меня не было иного выхода, как признаться в том, что я сказал тогда. Вот, что я хотел тебе рассказать.
Анна задержала шаг, чтобы заглянуть в его глаза, так и вопрошающие ее о том, верит ли она в его невиновность или нет. Она видела, как ему важно, чтобы она дала ответ, и сняла хотя бы частично тот камень, который он носил до сих пор в душе, не позволяя себе никому открыть истины о том проклятом утре.
— Я тебе верю, — и сама чуть не заплакала, когда увидела выражение его глаз. Анна даже прочитала в тех, что не будь они на глазах у остальных, он бы непременно обнял бы ее. А тогда обвила бы руками его, показывая своей нежностью, что понимает его поступок из прошлого.
Анна догадывалась, что тот кушак был подброшен, и даже могла с уверенностью назвать заказчика этого неприятного и подлого поступка. И еще она отчего-то со странным злым удовольствием думала, что нет дыма без огня, и что те слухи, о дивной прелестнице мадам Олениной-младшей все же имеют под собой не только слова.
А после вдруг вспомнила день знакомства с Андреем, свои попытки очаровать его, как всякого мужчину в своем прошлом окружении, его явную холодность к ней и неприязнь к ее кокетству. И только сейчас, воскрешая в памяти каждый миг из их прошлых дней, Анна понимала истинную причину его поведения в то время.
— И с тех самых пор мадам Оленина… к тебе…, - Анна смешалась, не зная, как задать этот вопрос и не причинить излишней боли ему.
— С того самого дня, — подтвердил он нарочито равнодушно, пытаясь теперь забыть о том проклятом для него дне, когда он уезжал из семьи без прощальных слов. Будто вор. Будто преступник, которым в какой-то мере чувствовал себя тогда.
Андрей тогда ехал в санях и совершенно не думая и не опознавая лиц, раскланивался со встречными знакомыми. Даже не чувствовал холодного ветра, больно обжигающего лицо. Потому что сам заледенел в ту минуту, когда в дверь его покоев стукнула та самая пожилая горничная матери и передала ему записку и сверток.
«Быть может, вы правы, и мой поступок не по достоинству славному имени вашего отца, которое мы все обязаны с честью носить. Но и вы, Андрей Павлович, доволь запятнали его, так что грязь от моего поступка не запачкает то более. Видит Бог, я не полагала, что сея задумка ответит par ricochet [679] в мое сердце. Но так и случилось.
Вы предали своего брата. Вы предали меня, собственную мать, и я никогда вам того не прощу. Более вы не существуете для меня. Это последний раз, когда я пишу к вам, когда обращаю к вам свои слова. Вы все поймете, когда развернете мой последний подарок вам. Прощайте, Андрей Павлович. С вами только Божье благословение, ибо родительского благословения вы лишены отныне …»
В свертке лежали два кушака. Один из них — с потертыми нитями шитья, явно ношенный. Тот, который мать предъявила Надин в качестве свидетельства ее грехопадения. Другой — совсем новый, только приобретенный для осуществления расклада, который так тщательно планировала мать в желании заставить невестку покинуть Петербург…
Надин тогда ждала его в передней комнате его покоев. Шагнула быстро к Андрею, покидавшему петербургский дом Олениных навсегда. Ухватилась за сукно его шинели, что-то говорила со слезами в голосе, пыталась оправдаться, но он уже не слышал ее. Отстранил с силой от себя и вышел вон, борясь с желанием ударить наотмашь. За ложь, за то предательство, горечь которого пропитала Андрея по самые пятки. Нет, предательство не брата, как законного супруга. Более всего Андрею отчего-то было больно, что еще недавно раскаиваясь в содеянном и прося его о любви, Надин имела за спиной тень иного мужчины.
— Мой милый, — его щеки коснулась женская рука, а кружево неприятно чуть царапнуло кожу. Анна смотрела на него, готовая разделить с ним любую ношу, которую до этого он нес один в своей душе. Дивный дар небес для него. Его маленький ангел, исцеливший его сердце и израненную душу, вернувший ему способность любить и верить.
— Только с тобой я снова научился вере и любви, — повторил Андрей шепотом свои мысли, целуя украдкой эту маленькую ладошку, скользнувшую по его лицу незаметно от чужих глаз. — Будто я был в сплошной тьме до встречи с тобой, а потом ты снизошла до меня, принеся свет. Я был проклят, а ты помогла снять эту тяжесть. Только ты… Mon ange… моя Анни…
Они все-таки ускользнули в тень сирени, что росла вдоль одной из аллей. Укрылись за ее зелеными ветвями всего на несколько короткий мгновений, чтобы коснуться друг друга так, как до боли в пальцах хотелось это сделать в тот миг. Обнявшись крепко, стать единым целым. Соединиться в поцелуях, полных нежности и тепла. Наполнить жизнь несколькими воспоминаниями, которые будут греть последующие дни обещанием чего-то большего.
Анна следующим утром едва не задохнулась от слез, когда фигура Андрея, провожавшего их верхом до самой границы земель, принадлежавших ему, не растаяла вдали в солнечном свете. Она крепилась ровно до того момента, как он не смог бы увидеть ее слез, и только потом расплакалась. Боже мой, думалось ей в тот момент, как же больно расставаться, пусть даже на пару седмиц! Как же ей не хочется
