деревянными рогатинами высушенное на дневной жаре сено в высокие стога, взметнул играючи длинные полотняные подолы крестьянок и края их убрусов, поворошил кудри детишек, что сидели на краю луга и жевали краюху хлеба. Затем полетел далее, вдоль пыльной дороги в небольшое селение из пары десятков изб, прошелся по холопским дворам, закружил самодельные корявые ветрила на огородах, что были позади жилищ, и направился к церквушке, что белела вдали свежесрубленым деревом.
У церкви он увидел очередную жертву своей забавы — полноватого священника в длинной сутане и реденькой бородкой, взметнул ему подол вверх, растрепал бороду и волосы. Тот быстро опустил руки вниз, которыми так быстро жестикулировал при разговоре с женщиной, что стояла подле на церковном дворе, придержал одежды, не дал шальному ветерку открыть его толстые лодыжки на позорное обозрение.
Ветер быстро оставил его, видя, что шутка не удалась. Переметнулся к женщине в богатом платье цвета спелой вишни и в чепце из бархата, затканном золотыми нитями, ласково коснулся нежной кожи ее щек, взметнул тонкие светлые пряди, что выбились из прически. Но она даже не повернулась на его порыв, не поправила волосы. Так и стояла, глядя через распахнутые двери церкви на лики внутри, едва освещаемые пламенем тонких свеч.
— Ныне сухо, только ветрено, знать и осень сухая будет. Славно то для урожаев наших, — заговорил священник, справившись с шалостью летнего ветра. — И сена немало заготовим нынешней порой. Не будет того падежа скота, что этой зимой случился. Благодарны мы от живота Катерине Юрьевне и хозяину нашему за подмогу. Как же без скота-то на земле? Без скота худо!
Но пани Катаржина даже головы к нему не повернула, по-прежнему смотрела внутрь церкви через распахнутые настежь створки дверей, в этот таинственный полумрак, едва освещенный огоньками свеч.
— Поведать о том надобно пану Шетуковичу, не мне, — наконец проговорила она. — Он у вас встанет главой в вотчине. Так пан ординат решил. Как церква? Пан иноземец закончил роспись?
— Закончил, седмица как закончил! — гордо улыбнулся отец Фотиний. Он был призван в эти земли год назад, когда еще даже и не заложили эту деревянную церквушку, а ныне любо-дорого смотреть на нее, эту стройную красавицу с маленькими луковичками куполов, с дивной росписью, что сотворил внутри иноземец. Благо, что православной веры тот держался, этот грек, иначе не вышло бы такой красы, отец Фотиний твердо уверен в том. Такую церкву не дивно увидеть в стольном граде Московии, а тут на окраине…
— Поминаешь тех, имена чьи писала? — спросила пани Катаржина. Уголки губ, чуть опустившиеся вниз, выдавали печаль, которая царила ныне у нее в душе. Эта легкая печаль, словно шлейфом тянулась за ней, как она ступила на эти земли, где не была вот уже долгих десять лет и зим.
— Как не поминать? Поминаю. И во здравие читаю, и в упокой. Как и велено было. Катерина Юрьевна не желает церкву поглядеть? На загляденье церква вышла из-под рук умельцев!
Он видел, как она колеблется между желанием ступить под своды церкви, взглянуть на лики, что написал грек на стенах и сводах той. Но потом она коснулась пальцами распятия латинянского, что угадывалось под тонким полотном рубахи в вырезе платья, покачала головой.
— Нет, отец Фотиний, не могу я. Ты поминай тех, о ком писала тебе, раз я не могу. И живых, и мертвых поминай, — она отцепила кошель от пояса, что на талии тонкими золотыми звеньями висел, и протянула ему. — Тут довольно серебра на годы вперед, на требы то. Не забудь же!
Отец Фотиний с поклоном принял из рук пани Катаржины мешочек, укрыл его в ладони, а после снова поклонился, когда хозяйка этой земли развернулась и пошла к выходу с церковного двора, кивнув на прощание священнику. Стоя в воротах, она оглянулась на церкву, взглянула на купола с крестами, возвышающимися над этими землями на фоне белизны облаков летнего неба, а потом все же шагнула за ворота, аккуратно ступая по утоптанной дороге.
— Здрава будь, пани ляшская! — вдруг раздалось у пани Катаржины над ухом, и она вздрогнула испуганно, чуть не упала, оступившись на камне, что на дороге попался под туфельку. Она резко повернулась в сторону, откуда голос шел. Прямо у ворот, укрывшись в тени ограды от солнца, что клонилось уже к краю земли, стоял слепец с полотняной сумой через плечо. Седые волосы его спускались на покатые плечи, он слегка горбился, опираясь на посох, что держал в правой руке. Незрячие глаза уставились на Катаржину пристально, вызывая в той легкую дрожь и смутное ощущение, что старик этот был видан ей когда-то уже.
— И ты будь здрав, старец, — поприветствовала его пани на наречии этой земли, что еще недавно Московии принадлежала, а ныне, после мира той с Литвой и Польшей
— То, что церкву поставила, то добро, то мудро сделала ты. Не кличь холопку свою, не надобно мне монет твоих, — проговорил старец тихо. — Не мне ты должна, не передо мной долг у тебя. Земле отчей отдашь то, что забрала у нее.
Катаржина не расслышала толком, что тот произнес, склонилась к нему ближе да отвлеклась на звуки, что донеслись до нее из деревни: топот копыт по дороге, гиканье и свист всадников, предупреждающие холопов не зевать и убираться с пути отряда пана. Она повернула голову всего на миг от старца, а когда снова обернулась к нему, в тени церковного тына никого не было.
— Где старец? — резко спросила Катаржина, когда служанка наконец догнала ее, вышла с церковного двора, где до того момента в тени сидела. Та только вытаращила на пани глаза удивленно.
— Какой старец, пани? Не видала я никого. Я ж во дворе была…
— Что стряслось? — спросил у вмиг побелевшей лицом жены Владислав, спрыгнувший с седла тут же, как подъехал к ограде церковной. Притянул к себе, показывая жестом своим людям оставить супругов наедине, прижал к груди, гладя по спине, будто перепуганную лошадку, сердцем чувствуя ее страх. — Что стряслось, моя драга? Память больно бьет? Или поп словом обидел?
— Помнишь ли ты, Владек, того старца, что видели некогда в Московии? — спросила Катаржина, взглянув в его глаза. — Помнишь ли ты слова его вещие?
— Кохана моя, я в памяти держу то, что надобно мне. А старец тот… Ну, помнится, был какой-то старец на пути нашем. Что с того?
— А то, что я его тут встретила, у ворот этих! — она прикусила губу, почувствовав, как невольно повысила голос, расслышала в нем нотки истерические. Услышал их и Владислав, покрепче обхватил ее стан.
— Ну, встретила и встретила! Чем он тебя напугал-то так? Снова о беде вещал какой?
— О долге сказал он, — попыталась вспомнить Катаржина слова старца. — Что вернуть должна то, что забрала у земли этой.
Владислав выдохнул облегченно, ласково провел пальцем по лбу и носу жены, до самых губ, в которые легко поцеловал ту, пытаясь успокоить.
— Ну, что в том худого? Что забрала ты из этой земли, вспомни. А как вспомнишь, мы то тут же сюда пришлем от греха подальше, — проговорил он. От его спокойного голоса, от крепких рук, что обнимали ее, сердце Катаржина стало постепенно замедлять свой бег, выравнивалось сбившееся от страха дыхание.
— Я подумала, что мне вернуться сюда предстоит. В землю эту лечь. Думала, смерть мне вещает, не иначе, — призналась она после мужу, когда они готовились ко сну в шатре, раскинутом неподалеку от деревни. Каменица, что ставилась в вотчине ныне, еще только складывалась, лишь к осени обещала встать чуть поодаль от деревни знатным панским домом в несколько комнат помимо гридницы.
Дом этот заложили совсем в другой стороне, не в той, где когда был двор боярина Северского, опасаясь теней, что могли ходить в том месте, хоть оно и было наиболее выгодным для постройки — на вершине холма, полого спускающемся к берегу Щури да к леску. Только церква встала на месте прежней. Для Божьего дома не было препон в том, люди же предпочли поставить жилища чуть поодаль даже от былой деревеньки. Смело рубили ныне избы холопы, что еще пару лет и зим назад ютились в вырытых в земле убежищах, опасаясь огня и мечей. Ныне же, когда мир установился над этими землями, можно было и более справный дом ставить. Вот и выросло за последние годы на месте былого разорения и пожарища новое поселение в десяток дымов, а в этом году и церковь достроили, возвращая вотчине прежний вид, хоть и под другим хозяином и она была ныне, и хлопы.
— Тебя хлебом не корми, дай думу себе надумать, — ласково проворчал Владислав, легко похлопав по
