постели подле себя, мол, ложись рядом. Катаржина покачала головой и снова выглянула на луну, что висела в темном небе над ними. Потому он вздохнул, поднялся на ноги и приблизился к ней, снова крепко захватывая ее в кольцо своих рук, уперся подбородком в ее светловолосую макушку. — Ну, доле думать о том. Доле! Помню я того старца и слова его помню, что в тот день он сказал нам. После обмана будет лад и радость. После ничего не пророчил он, кроме того. Только лад и радость… Да и как ляжешь ты в земли эти, коли суждено подле меня быть всегда? И лежать тебе в склепах под костелом, не в этой земле…
— А сыны наши? — вдруг встрепенулась Катаржина, сжимая его руки, обнимающие ее талию. Перед глазами тут же встали девятилетний Андрусь и трехлетний Михал, которого им Бог подарил аккурат в ночь перед Рождеством Христовым в 1617 году, в чем разглядел епископ знак свыше о духовной карьере для младенца вопреки скрытому недовольству матери. — Вдруг сыны наши в земли эти пойдут? Вдруг сызнова война вспыхнет, словно пожарище? Головы сложат в земле этой?
— Ты их из этих земель не увозила, Касенька, — напомнил Владислав, разворачивая ее к себе, чтобы взять ее лицо в плен своих ладоней, ласково погладить большими пальцами ее скулы. — Тебе их Бог подарил в другой стороне, запамятовала? Ты что отсюда увезла? Только землицы мешочек да образ Девы Святой. Вот завтра на рассвете тронемся в путь из этой стороны, раз ты тут такая хмурая, воротимся в Заслав да пришлем попу твоему образ тот. Вот долги и вернешь.
Он ясно видел, что не унимается никак тревога жены, потому стал целовать, желая своими горячими губами стереть следы ее. Любовью своей стереть ее из души, как и печать той тоски, что читал в глазах Каси с тех пор, как в вотчину эту приехали. И ему удалось это — через некоторое время Катаржина стала отвечать ему на поцелуи, выгибаться навстречу его рукам, ловя каждую ласку. И тогда Владислав подхватил ее на руки, отнес к постели в углу шатра, аккуратно уложил на смятые одеяла, не отрывая ни на миг губы от ее губ, накрыл своим телом, стащив с нее рубаху.
После, когда они лежали расслабленные и усталые, наблюдая за отблесками огня костра на полотне шатра, он не мог не подумать о том, что зря все-таки поддался на ее уговоры и привез сюда. Довольно было бы и того, что восстанавливает он эту вотчину, как и обещал ей пару лет и зим назад. Жена и до того заводила разговор о землях этих, мол, сон ей виделся про них, про то, что церковь тут стоять должна. Да только как поставить церкву в землях, которые ему по праву так и не отошли? Ведь еще долго было неясно, за кем они будут — за Литвой или за Московией, и только пару зим назад решилась судьба этой вотчины. Настала пора тогда выполнять обещание, некогда данное Владиславом жене, и вот возрождалась эта земля ныне из пепла.
— О чем твои думы? — вдруг спросила Катаржина, и он отвлекся от своих мыслей, обнаружил, что она пристально наблюдает за ним.
— О том обете, что ты дала, о землях этих, — честно ответил он, глядя ей в глаза.
Не довелось Владиславу долго наслаждаться тем счастьем и покоем, что установились в Заславском магнатстве для него после свадьбы тем весенним днем 1617 года. Как не довелось подержать на руках свое дитя, наблюдать, как был рожден его младший сын и становится отроком старший. Едва перевела дух Катаржина, когда Владислав не примкнул к походу на Московию, который совершил королевич Владислав в то время, как пришла иная весть, с другой стороны, откуда точно не ждали ее. Шведы, нарушив заключенное некогда перемирие, высадились в землях Инфлянты
Она уже не помнила, как прожила то время, что Владислав под командованием великого гетмана литовского отбивал захваченные земли Литвы. Дни слагались в тыдзени, а тыдзени в месяцы. Только по росту Михала, рожденного в отсутствие отца, его переходу из пеленок в рубаху она понимала, сколько времени прошло с того дня, как она простилась с Владиславом во дворе замка, как стояла на стене замковой и плакала беззвучно, пытаясь забыть о той дыре, что образовалась в груди с его отъездом.
Михал едва начал ползать, как вернулся Владислав в Заслав, Катаржина точно помнила то. Именно тогда, когда младший сын вдруг пересек ползком широкую кровать матери с одного края на другой под восторженные причитания матери, нянек и паненок из материнской свиты, откуда-то издалека через распахнутые окна донесся звук рога, и тут же громыхнула пушка на одной из башен, приветствуя возвращение пана в замок после долгого отсутствия.
Она не чувствовала ног, пока бежала по галерее Замка, по крутым лестницам, не слышала ничего вокруг, кроме биения собственного сердца, и не видела ничего и никого, кроме Владислава, спешившегося во дворе. И после, когда он обнял ее крепко, даже ребра заболели, когда обжег своим поцелуем губы, для нее во всем мире существовал в тот миг только он один…
На память о том коротком конфликте со шведами у Владислава останется шрам на плече от свинцового шарика, пущенного из аркебузы. Его вороной споткнется на поле боя, и пуля влетит именно в левое плечо, а не в сердце, как направлялась изначально.
— Удача! — скажет он тогда, но только спустя время она расскажет ему о том обете, что дала однажды, стоя на замковой стене. Построить в покинутой земле Северского церковь православную на месте той, что когда-то сжег Владислав вместе со своими пахоликами. Церковь, что так часто снилась Катаржине, вместе с избами и новым каменным домом поодаль от деревеньки. Только бы жизнь ему сохранили в той войне, только бы он вернулся к ней. Только бы он всегда возвращался к ней… Ведь она знала, что этот след от пули на плече Владислава, отраженный в ее душе невидимым шрамом, был далеко не последней памяткой о боях, в которых ему еще доведется побывать…
— А я ведаю, о чем твои думы, — произнес Владислав, но она ничего не ответила, улыбнулась и только коснулась губами этого маленького шрама, уютно устраиваясь на его плече, крепко прижимаясь к нему всем телом.
Она проснулась за некоторое время до рассветного часа, долго наблюдала в щель, что образовалась при неплотно прикрытом пологе шатра, за тем, как медленно сереет небо. А затем все же аккуратно, стараясь не потревожить сладкий сон, лежащего возле нее мужа, выскользнула из-под его руки и, набросив на плечи его жупан, чтобы укрыться от утренней свежести, вышла из шатра.
Только-только приступало розоветь на краю земли за густым лесом, что стоял на противоположном берегу Щури. Тихо было в лагере — спали, положив головы на седла или торбы, пахолики, попрятавшись от былой ночной прохлады под кунтушами. Лишь тот, кто на посту стоял, наблюдая с холма, как просыпается деревня у подножия, обернулся к пани на тихий шелест шагов, склонил голову, приветствуя ее. Она кивнула в ответ и ускорила шаг, чтобы выйти за пределы лагеря, опуститься на влажную от росы траву и наблюдать за постепенно розовеющим краем земли вдалеке.
Казалось, время повернулось вспять ныне, вернуло Катаржину в те дни, когда вез ее шляхтич Литвы из этой земли на свой двор. Но нет: и пахолики некоторые уже были не те в отряде мужа — молодые, незнакомые, и Ежи верного не было среди тех, кто спал в лагере за ее спиной. Нынче Ежи стал паном, держал крепко в кулаке свою вотчину да растил вместе с Эльжбетой деток своих: ласточку-дочку и сына, которого Господь подарил им позапрошлой зимой. Катаржина часто навещала его земли вместе с детьми, которых Ежи обожал словно собственных внуков.
Стало постепенно светлеть за лесом, что перед Катаржиной лежал за рекой, бледнели розовые тона, предвещая, что вскоре над темными верхушками деревьев поднимется солнечный диск. Она вздохнула и крепче прижалась грудью к коленям, обняла те руками.
Ей снова привиделась этой ночью та лесная ведунья с темными волосами и красивыми миндалевидными глазами, Любава, как помнила Катаржина. Впервые за последние два лета. Снова вела она Катаржину по этим землям, держа в ладони ее руку, улыбаясь успокаивающе. И Катаржина увидела в который раз и эту церковь, и эти леса, реку и луга, и избы, с аккуратными наделами позади, и поле зерновых, что раскинулось между дымами и каменицей панской. Но и новое, еще невиданное ранее было в том сне, и ныне она понимала, что она вернет этой земле, какой долг за ней для этой стороны. Ныне она знала…
— Доброго дня тебе, — ее щеки коснулась, ласково скользнув по нежной коже, пупавка
— Я все гадала, что скажет жена пана Шетуковича на то, что тут отныне проживать будут, — проговорила Катаржина, борясь с желанием поворожить на пуповке, оборвать ее белые лепестки, задавая
