Показухин Е.А. с большой благодарностью за ваши подарки. Ночи февральские очень студеные, совсем по- нашему, по-русски, но я не мерзну, и все — благодаря вашим искусным рукам, вашей заботе…»
Писал при скудном свете самодельной лампы из гильзы Женька ответное письмо во Владимир. А сам представлял, что пишет не незнакомым ему женщине и ее дочери Милочке, а своей матери и сестре, о которых ничего не знал с осени 1941 года, когда их эшелон попал под налет немецкой авиации на одной из станций. И незаметно для себя вдруг скользнул из сухости вежливых строчек в совершенно иной тон.
«…я стою над десятками людей, многие из которых и старше, и опытнее меня. Иногда даже ловлю себя на том, что к приказу так и хочется прибавить „Пожалуйста“ помимо воли. Странное дело — командовать тем, кто годится тебе в отцы по возрасту…»
«Страшно подняться в атаку, под пули. Но еще страшнее мне не подняться, испугаться бить врага в полную силу, как должен. Потому что там, за моей спиной — вы. И от меня зависит, продвинется ли враг еще ближе к вам или нет…»
Ответное письмо догнало Женьку на удивление быстро. Он его совсем не ждал. И признаться, чуть расстроился, когда прочитал имя адресата: «Милочка Муромцева». Не мама, не отец…
«Здравствуйте, товарищ младший лейтненант Показухин Е. А. Мы были очень рады получить ваше письмо с фронта. И очень рады, что наши подарки согревают вас…»
И Женьке вдруг стало не так одиноко, как было раньше. И не так страшно, что он остался один среди этих снежных просторов зимы, среди множества незнакомых и в то же время знакомых ему людей, которых он даже иногда побаивался, их прожитых лет, их беззлобных шуток, их грубых слов и споров. «Я в вас верю, как верю в нашу победу над врагом», писала ему далекая девочка Милочка своим аккуратным округлым почерком.
И он начинал верить в себя сам: уже не краснел, когда шутили над его манерой повязывать шарф глубоко под шинель, пряча свое слабое горло («Ишь ты, прям как франт в кине!»), не отводил взгляд в сторону, отдавая приказы. И уже не боялся так, как прежде, когда приходилось переваливаться через заснеженный край окопа и пытаться бежать к позициям врага, проваливаясь по колено в снег, наметенный за ночь заботливой рукой зимы.
Зима плавно сменилась весной, с ее сыростью в окопах и грязью разбитых дорог. Холода отступили прочь, уступая место солнечному теплу. Но Женька по-прежнему заботливо сворачивал перед тем, как улечься на отдых, полосатый шарф в аккуратный квадрат. Он всегда клал его под голову, засыпая, и мягкость уже грязно-белой шерсти, которая так заботливо касалась его щеки, заставляла забыть о том, где он спит и когда ляжет снова отдыхать.
«…дорогая Милочка, у меня недавно случилось маленькое горе. Моя рота встала на санобработку, и я поспешил привести свои вещи в порядок, пользуясь тем, что можно достать горячей воды и мыла. Увы, после стирки и просушки я обнаружил, что шарф уже не так широк и длинен, как ранее. Ума не приложу, как поправить это. Что скажет на это Антонина Васильевна? Надеюсь на ее совет…»
Правда, умолчал, не желая тревожить, что шарф был испачкан кровью, когда Женька был ранен в один из первых апрельских дней в шею, подняв роту в атаку. «Конец», подумал Женька, когда обожгло с левой стороны, сразу же над краем шарфа. Но продолжал бежать, крича в голос, подгоняя зазевавшихся новичков, показывая пример тем, кто заробел идти по пули, летящие навстречу через поле, хлипкое и скользкое от жидкой грязи. Пуля тогда скользнула по касательной, как выяснилось позднее, чиркнула по коже, оставляя маленькую рану. Но шарф был испорчен — кровь пропитала его почти насквозь в тех местах, что были прямо под раной.
— Жалко, — сказал без иронии в голосе сержант Даниленко, глядя на то, с каким огорчением смотрит на окровавленный шарф командир, пока тому аккуратно бинтует шею фельдшер. — Хорошая вещица была. Дельная! Надо бы девочкам в санбат отдать, товарищ младший лейтенант, может, что придумают.
«…Женя, не переживайте, что так случилось с шарфом. Мама говорит, что дело уже ничем не выправить, все дело в шерсти. Но мы что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем, Женя! Я поеду летом за город на работу и попробую найти шерсти, как в прошлый раз. И у вас снова будет шарф к следующей зиме, Женя, обещаю вам. А вы обещайте мне, что непременно наденете его следующей зимой! Обещайте, что сбережете себя!..»
Летом узкий и короткий шарф совсем прохудился на одной из некогда белых полосок из тонкой шерсти, а сами эти полоски стали не такими мягкими, как обычно. Женя уже не клал шарф под щеку, укладываясь спать. Но и расстаться с ним не мог — хранил его в вещмешке, перевозя с собой с места на место.
Письма из Владимира шли часто. Невидимая нить, соединившая зимой, незнакомых и таких далеких друг от друга людей, не прерывалась ни на месяц, и Женька с таким нетерпением их ждал, что удивлялся порой сам себе. Привычный округлый почерк наполнял его каким-то странным теплом, вселял в него уверенность, что с ним ничего не случится, даже в самом аду непрерывного огня и разрывов.
Особенно горячее стало в груди, когда в начале сентября вместе с письмом пришла чуть гнутая по краям карточка. Худенькая невысокая девушка, сидящая на стуле под широкими лапами комнатной пальмы. Остренький, чуть вздернутый носик. Идеальный овал лица под светлой лентой на темных волосах, свободно падающих на плечи. Платье с маленьким воротничком-стойкой и тонкими светлыми манжетами на рукавах. И большие громоздкие ботинки, явно не по размеру, которые девушка безуспешно пыталась укрыть от фотографа, скрестив ноги в лодыжках и пряча их куда-то под стул.
Милочка Муромцева. Не школьница и пионерка, как Женька отчего-то решил по первым письмам, а юная девушка, которая в 1942 году сдала экзамены на аттестат.
«…Простите меня, Женя, что решилась вам выслать карточку. Просто подумала, что вам бы хотелось взглянуть на адресата ваших писем. Снято этим летом, сразу же после выпуска. Я в этом году получила школьный аттестат, Женя, я не писала вам, кажется, об этом. Теперь работаю на швейной фабрике. Шьем много — и обмундирование, и белые халаты, и даже простыни для госпиталей. „Все для фронта“ — девиз тыла, и мы с гордостью выполняем его!»
И только в конце письма шли размытые чернильные строчки. Так больно ударившие Женьку чужой болью, скрытой за отстраненными словами: «Пришла похоронка на папу. Погиб 7 июля 1942 под деревней Авдеевка близ города Жиздры. А я даже не знала, что есть такой город, Женя. Теперь нашла его на карте, эту точку… Я прошу вас, Женя — берегите себя. Берегите себя, Женя!»
Женька долго не знал, что писать в ответ. Тяжело порой находить слова в таком случае. Да и какие слова смогут унять боль потери, заменить человека, которого уже не вернуть? Вместо этого впервые написал о том, что до сих пор не получил ни единой весточки от своих. Ни от матери, которая выехала в эвакуацию с маленькой дочкой, ни от отца, который летом прошлого года был в командировке в Харькове. Все пропали осенью 1941 года, словно в воду канули. И думать о том, что могло случиться с ними, было страшно. Хотя Женька все слал и слал запросы на установление любых сведений о его родных, да только все безуспешно.
«Женя, милый Женя», пришел ответ из Владимира, заставивший его тогда впервые за долгие месяцы почувствовать какой-то странный комок в горле. «Вы не одни на белом свете сейчас, пока нет никаких вестей о ваших родных. И я, и мама очень полюбили вас по вашим письмам. И пусть мы незнакомы лично — вы для нас самый родной и самый дорогой человек. Вы для меня самый-самый, Женечка!»
