А однажды, мистер Лесли, лишь однажды, когда я карабкалась на гряду под порывами осеннего ветра в такую короткую ночь, я увидела зеленый свет. Очень хрупкий и слабый. Как крылья мотылька, он трепетал там, где земля встречается с далеким небом, а я смотрела на него, смотрела и думала, не снится ли он мне. Он не был похож ни на что другое. Я спросила:
— Кора?
Потому что подумала о ней. Я подумала, может, это ее проделки. А еще я подумала о том, что она сидит на этой холодной полуосвещенной гряде рядом со мной, ветер развевает ее волосы, как развевает мои, и она тоже смотрит на этот зеленый свет. Я спросила ее:
— Что это? Это северное сияние?
Но она не могла ответить. Она была в ином мире.
Маклейн рассказывал о нем. Однажды, сидя у очага, он заговорил об этом зеленом свете, — так я узнала, что он настоящий и другие люди его тоже видели. Маклейн утверждал, что Господь хранит племя из Гленко и всех горцев и что это Его слово начертано в небе — золотое и зеленое дыхание, движущийся свет. «Увидишь его — и вспомнишь о могуществе Господа».
Я? Я вспоминала, когда смотрела на него. Вспоминала все свои удачи, все свои особые дни. Я знала, что возможность видеть такой свет, видеть любую странную или тайную красоту — это ненавязчиво врученный дар. Я полагаю, даже в осознании этого присутствует красота. Я маленький человек, сэр, но я чувствовала, как прекрасно сидеть на гряде под прохладным дыханием ночного бриза и смотреть на этот зеленоватый свет. Я чувствовала в себе мудрость. Благословенность.
На миг в голове мелькнуло: «Кора».
Но в основном я думала: «Он. Он».
Позднее лето. Козы, как и я, не могли спать. Их хвосты шлепали по сухой земле, и я ощущала ветерок от них. Я слушала, как стучат хвосты, и вдруг уловила свое имя.
Это был Иэн, и я знала, зачем он пришел.
— Корраг.
Я откликнулась:
— Да.
Мы торопились. Наверное, я никогда в жизни не передвигалась так быстро без своей кобылы — земля неслась подо мной, но я не оступилась, не поскользнулась и не испугалась. Его плед хлопал на ветру, пока мы бежали сквозь тени, между стенами из камня.
Низкий дом в Карнохе был жарко натоплен. В комнате ничего нельзя было разглядеть из-за торфяного дыма и множества людей, и я спросила:
— Где Сара?
Аласдер стоял у занавески, что свисала от кровли до полу. Он подошел ко мне.
— Ребенок не выйдет… — сказал он.
— Ребенок выйдет, — уверила его я.
Сара лежала на спине в одной рубашке и тихонько стонала. Я выпроводила мужчин. Я была груба с ними, даже с Аласдером.
— Нужно, чтобы вы ушли, — сказала я.
Я подтолкнула их к двери и опустила занавеску, чтобы укрыть Сару от посторонних глаз. Остались только она, я и леди Гленко в белом капоре. Теперь это было женское место, каким должна быть любая родильная комната.
— Сара, — сказала я, — дай мне взглянуть.
Я наклонилась к ней. Вытащив травы, я перебирала их и говорила леди Гленко:
— Вы не подожжете это?
Или:
— Положите это в воду. Заставьте ее выпить.
И мы двигались вместе, мы двигались осторожно, она принесла свечи, и я расставила их у ног Сары и около ее талии. Сара протяжно застонала. Она была огромной и выглядела болезненно, и я приблизилась к ней:
— Я помогу тебе. Обещаю, что помогу.
Леди Гленко спросила:
— Ты присутствовала при родах раньше?
— Однажды. При собачьих.
— При собачьих?
Я бросила на нее короткий взгляд:
— Этого достаточно. Мы здесь — вы и я. Мы поможем ей.
— При собачьих?
Леди Гленко была хорошей помощницей — без единого звука она брала те травы, о которых я говорила, растирала их или заваривала так, как я просила. Она втерла мак в десны Сары, чтобы облегчить боль, и мы вместе обмыли ее. Она подожгла в пламени свечи пучок лаванды, чтобы очистить комнату и успокоить мать.
— Потрите ее живот очень мягко, — попросила я, и она выполнила это.
А я сказала:
— Ты должна постараться тужиться, Сара.
Внутри ее я увидела маленькую головку, как у мокрого птенчика. Она была темного цвета и измазана кровью. Сара тужилась очень сильно. Она старалась, а я говорила:
— Вот так.
Леди Гленко гладила ее волосы и шептала что-то ей на ухо, а бедная Сара испустила самый страшный крик, что я когда-либо слышала в жизни, — безнадежный вой, будто она покончила с этим миром, а этот выдох — все, что в ней осталось. Я приказывала:
— Тужься!
Сердце разрывалось от жалости при виде огромного количества крови, но ребенок должен был выйти. И вдруг появилась голова! Я увидела маленькое ухо и закричала:
— Я вижу голову, Сара! Ты должна еще тужиться!
Она простонала:
— Я не могу.
Но обе мы — леди Гленко и я — сказали:
— Можешь.
Она глубоко вздохнула и заплакала, и эта потуга была тихой. Крепко сжав челюсти, она подняла голову, и я увидела, какая она влажная и бледная, мне казалось, она холодная, но я знала, что она вся горит, и я приложила руки к маленькой головке с мокрыми волосами и шептала «тужься», а потом ребенок выскользнул, словно мокрый щенок, и оказался у меня в ладонях. Я держала розовое, покрытое пленкой существо, от которого тянулась пуповина, как и должно быть, и у него было крошечное сморщенное личико, с маленьким носом и маленьким ртом. Я притянула малыша к себе, держа у груди, будто своего, так что на краткий миг я стала его матерью, а он моим сыном, и я шлепнула его по спине и встряхнула.
— Плачь, — прошептала я, — ты родился.
И услышала. Слабый писк напуганного птенца, который потерялся и зовет мать. Ему нужен был ее запах и чтобы она держала его. Я поднесла его к Саре. Она была полумертвой, страшно бледной, и я положила сына ей на грудь. Я сказала:
— Сара, смотри. У тебя сын!
Ей хватило сил, чтобы увидеть его и улыбнуться такой улыбкой, какую я никогда ни у кого не видела. Она протянула руки и взяла его.
Мы сожгли еще немного лаванды. Я помазала ее успокаивающими травами и сделала несколько стежков. Я думаю, ей было очень больно, пока я шила, но радость материнства заглушила боль. Я полагаю, женщина готова стерпеть любую боль, если знает, что ее ребенок невредим.
Она уснула. Ее веки опустились, и она выглядела умиротворенной, а леди Гленко улыбалась, убирая
