Тогда с обеих сторон вестибюли и ворота, здесь Аден, Суэц, Мальта, Гибралтар, там — как копье во фланг голландцев — Сингапур. За ним как предупреждение для Японии: Гонконг. Наконец, в середине, перекрытой сводом вала Гималаев, смысл и цель всего этого сооружения: Индия! Поистине, нужно взять карту, прочесть ее, и можно понять гордость и высокомерие британцев! Собственно, место этой Англии уже давно совсем не там, где она лежит, уже давно ее место вдали от побережья Европы — в той точке, где в действительности находится Цейлон — в середине ее индийской империи, в центре «Британского» океана.
Вы думаете, мы скачем здесь, чтобы все это разрушить? Какая слепота! Мы скачем, чтобы строить что-то похожее для нас самих. И если британцы достаточно глупы, чтобы препятствовать нам, то это будет им же во вред, им во вред и тогда, если мы не выиграем эту войну. Если мы проиграем ее, то они проиграют ее вместе с нами, несомненно. Они уже проиграли вместе с нами первую войну. Она тоже — без Англии — осталась бы лишь восточноевропейской войной и балканской. Она стала мировой войной только по настоянию Англии. Собственно, ее результат должен был бы удержать англичан от любого повторения: 950 000 мертвецов вместо обычных нескольких сотен, и — что ударило по правящим кругам страны гораздо сильнее — прежде самый большой банкирский дом мира, прежде главный кредитор Соединенных Штатов, Англия теперь оказалась в долгах как в шелках перед ними, и все это лишь вследствие одного рокового заблуждения. Только один год — так думали в 1914 году в Лондоне — должны были продержаться Россия и Франция, тогда блокада должна была возыметь действие, и Германия израсходовала бы весь свой порох. А потом она не могла бы продолжать войну без поступления новой селитры из Чили.
Но то, что мы смогли это сделать благодаря определенным изобретениям, разрушило все главные расчеты английского военного плана. Если англичанам теперь потребовалось более четырех лет вместо одного года, чтобы нанести нам поражение, то им пришлось погнать на бойню — чтобы предотвратить досрочное крушение своих союзников — теперь также их собственных сыновей и пожертвовать их богатством, потеряв тем самым свое первенство среди белых наций. Так много за один раз! Война, которая началась как английская, закончилась как американская. Англичане проиграли ее, как и мы, только не нам, а — как и мы — Америке, и это было дорого. Объявление Англией войны в 1914 году было основано на ошибочных предпосылках, вступление Англии в войну было результатом гигантского просчета. Они хотели выиграть войну в Чили и проиграли ее на плодородных равнинах близ Магдебурга. Естественно, не буквально. Они только переплатили за нее — типичная Пиррова победа — и они переплатили за нее во много раз больше, чем следовало. Но кто платит слишком много, тот проигрывает.
На этот раз они хотят выиграть войну в Атлантике и проиграют ее в России — нам или тем, на той стороне. Но они, британцы, проиграют ее. Это им и в этот раз тоже стоило бы меньше, если бы мы стали победителями, а не те. Ибо если бы мы стали победителями, то это были бы также действительно мы; а мы, мы ведь ничего не хотим от англичан — ни их остров, ни их флот и ни их империю. Если мы, однако, не побеждаем, то побеждают их союзники, и они получат все их наследие, всюду, по всему миру. Англичане тогда не найдут никого, кто поддержал бы их в попытках удержать их мировую империю. Только мы сделали бы это — они были бы тогда нашей подстраховкой, как и мы для них.
Почему же они вновь размахивают бумерангом? Если уже не по экономическим причинам, тогда, например, от страха перед правдой? Они очернили нас, оклеветали, еще до 1914 года, и позже еще больше. Они знают, что победители всегда правы. Боятся ли они, что мы сделали бы в данном случае то же самое? Боятся ли они, что мы могли бы тогда бить в большой колокол, рассказывая о том, что они делали в Индии, в Ирландии, в Судане, в Опиумных войнах и еще повсюду? Боятся ли они, что мы могли бы напомнить миру о Бурской войне, об ее концентрационных лагерях — слово английское — и о многих тысячах погибших там женщин и детей? Или о лорде Клайве, который привязывал бедных индийцев к жерлам его заряженных пушек, или даже о Кромвеле, который приказал массово сбрасывать ирландцев в скалистые ущелья, без оглядки на их возраст и пол?
Но откуда этот страх? Ведь обо всем этом мир прекрасно знает и без нас. Только вот в чем дело — он не говорит об этом. Считается неприличным, неуместным говорить о преступлении Англии. Это просто не элегантно, до тех пор, пока англичане и их друзья играют первую скрипку. Все же, преступления совершают только побежденные! Больше того: англичане выиграли ту первую войну с такими жертвами тоже не для того, чтобы мы выиграли ее теперь. Допустить это — так они думают — значит, согласиться, что первая война была ошибкой. То есть, для них речь идет о том, чтобы не потерять лицо. Ради этого больше, чем ради всего другого. Их прошлое принуждает их, чтобы они победили, и при этом любой ценой.
Что еще могла бы принести им эта война? Большую личную свободу? Больше уважения в мире или какую-нибудь привлекающую их добычу? Нет, ни то, ни другое! И, тем не менее, они ставят на карту их мировую империю, да еще и остаток их морского господства, и остаток их богатства. Можно было бы сказать, что они выиграли бы, во всяком случае, большую свободу действий, большую свободу дыхания. Мы были слишком близки к ним, чтобы нам позволили стать могущественными. Блокада должна была наглядно показать нам, что мы всегда будем зависеть от них, должны навсегда оставаться зависимыми от превосходства их флота. Но смогут ли они после этой войны еще позволить себе такой флот? То есть, хорошей сделкой все это вряд ли может стать для них. Об этом не может быть и речи. Речь идет об их лице, не об их совести. Совесть была бы на их месте только у нас.
— Почему не у них, — вмешался неожиданно юноша на серо-пегой лошади, — вы могли бы прочесть у Гарольда Никольсона. Как раз потому — так он говорит — что его земляки в их преобладающем большинстве были так благородно настроены, именно потому, что они стремились во всем служить добру, именно поэтому некоторым немногим пришлось вместо них служить неизбежному Злу на благо Англии. «Неизбежное Зло» — так он говорит дословно. Большая масса ничего не узнает об этом. Так она остается невиновной. Маленькое, молчаливое меньшинство берет добровольно всю вину на себя, и как своего рода моральный Винкельрид они жертвуют своей совестью ради государственных интересов. Они — посвященные. Остаток нации, огромное множество неосведомленных, спокойно спит с хорошей совестью.
— Совершенно лицемерной совестью, — провозгласил всадник на вороном коне, — типично британские лицемерные речи.
— Так вы говорите, — возразил скачущий в середине. — Мораль отдельных людей — это не мораль государств. Государства измеряют другим мерилом, и тот, кто управляет ими, живет как бы на двух этажах, с двоякою мерой и двоякою моралью. Еще Лютер говорил о «двух империях». Конфликт неизбежен. Можно ограничить его, в единичном случае, вероятно, как-нибудь его решить, но нельзя устранить его совсем. Кто попробует это, и просто будет почивать на своих правах, тот проиграет игру, как Германия после 1870 года. Но участвовать в игре, делать историю вместо того, чтобы только страдать от нее, и при этом не оказаться виноватым — этого не сможет никто. Политика — это искусство меньшего зла, ее заслуга — предотвращение большего. Другой политики не бывает. Ни один хирург не сможет вылечить, если не будет резать.
Но жить с этим конфликтом, терпеть его и справляться, все же, с ним, все это предполагает существование такой элиты, которая помимо твердости государственных интересов не утрачивает взгляд на масштабы человечности — и наоборот. Масса не умеет это; народ не должен иметь с этим ничего общего. Сегодня это не могут больше и короли, не говоря уже о церкви. Этим заправляют министры, канцлеры, серые кардиналы, кардиналы…
Вы все еще сомневаетесь? Подумайте о Нибелунгах, подумайте о Хагене. Он сделал то, что должно было быть сделано, по собственному решению и на собственную ответственность и ничего не жаждал. Действовать, ничего не желая, рубить гордиевы узлы для других: вот оправдание политической, оправдание солдатской твердости. Всегда есть двоякая политика: одна, о которой умалчивают, и другая, о которой объявляют, одна для посвященных и другая для парламента, прессы и радио.
Некоторые остаются в самом центре этого вечного раздора, другие стоят выше него: выше политики и выше закона, выше государства и выше права. Они гарантируют право внутрь и империю наружу, и наблюдают за тем, чтобы одно никогда не смешалось с другим, чтобы политика не овладела моралью, а мораль — политикой. И то, и другое было бы злом. В неправильном месте предположительное Добро часто приносит куда больше беды, чем самое прожженное Зло. Раньше считалось, что все право исходит от Бога. Никакое большинство не могло принимать решения по его изменению, никакое большинство не могло его перевернуть. Правом было то, что действовало и независимо от того, кто правит. Теперь они говорят:
