возвещал, что Генриху Рюте впредь возбраняется появляться на Занзибаре. И все же Генрих решился сделать именно это. Он дал себе клятву, что владения Эмили, переписанные на него, не должны пропасть, и она их не потеряет только потому, что доверилась иностранцу. И уж точно не Кисимбани, где они оба были так счастливы.
А еще потому — и это он понял в последние дни, — что ему придется увезти Эмили из Германии. От него не укрылось, как несчастна она здесь. Как тяжело ей живется в чуждом ей мире.
Генрих знал, что такое тоска по родине. Он сам долго страдал от этого, пока не влюбился на Занзибаре, пока не встретил Биби Салме. Тоска по далекому острову еще больше сближала их. Втайне он строил планы возвращения туда, а это означало, что он должен вернуться первым, чтобы подготовить возвращение Биби Салме.
— Да, верно, они очень важны для меня, — наконец признался он. — К сожалению. На пустынном необитаемом острове, к сожалению, дела вести нельзя.
Эмили выдержала короткую, но решительную борьбу сама с собой.
— Я постараюсь быть сильной, — едва слышно шепнула она и поцеловала его.
«Время все расставит по местам», — подумала она, когда Генрих протянул руку, чтобы погасить лампу. Да, когда они вместе вернутся в страну, которая им обоим так близка — так же, как стали близкими и родными их тела, будто созданные друг для друга и говорившие на особом языке, — и оба его понимали без слов, владея им от рожденья; тот самый язык, на котором говорят все мужчины и все женщины с начала мира, и все же их язык был особым, понятным только им двоим.
Пока Генрих со мной, я все смогу вынести.
42
Правила этикета требовали, чтобы чета Рюте не медлила с ответными приглашениями, и первый предстоящий вечер в доме на улице Изумительный вид привел Эмили в лихорадочное состояние. Предстояло многое сделать: обдумать меню, распланировать и приготовить, а она так многого еще не знала и могла ошибиться, что-то сделать не так — и этим опозорила бы себя и в первую очередь Генриха. В порту ее супруг купил черепаху для супа — ее как будто специально для них доставили с Занзибара. В течение двух недель до торжества ее держали в ванне, наполненной водой, из которой горничные общими усилиями извлекали весящее не менее пятидесяти килограммов животное всякий раз, когда Генрих или Эмили хотели принять ванну. Частенько Эмили заходила в ванную комнату и, встав на колени, составляла черепахе компанию.
— Вот сидим мы тут с тобой, — шептала она, — в тысяче миль от нашей родины. Иногда я даже думаю, что у меня так же мало шансов вернуться домой, как и у тебя.
Черепаха мигнула.
— Ты же меня понимаешь, правда? Ты тоже знаешь, каково это — оторваться от своих корней и жить далеко от родины.
Морщинистая шея черепахи выдвинулась примерно на два сантиметра вперед, а потом снова втянулась в пятнистый бело-коричневый панцирь.
— Ты права — роптать не стоит. Вещи таковы, каковы они есть.
Рептилия безразлично смотрела в блестящие глаза Эмили.
— Я рада, что ты здесь. С тобой мне не так одиноко.
Собственно говоря, специально для торжественного приема в бюро по подбору прислуги наняли приходящую кухарку, знаменитую своими черепаховыми супами, которые как раз были в моде, по английскому образцу. Однако бездельничать было не в правилах Эмили. На кухне она помогала чистить овощи, доводила до блеска бокалы и рюмки, мыла тарелки, а потом помогала накрывать на стол двум нанятым лакеям. И поскольку некоторые из приглашенных гостей побывали на Востоке, Эмили приготовила карри, попробовав который временная кухарка стала шумно хватать воздух и громко требовать стакан воды.
Тем не менее гости хвалили и соус, и черепаший суп, — хотя Эмили к нему даже не притронулась, предпочитая бульон, также поданный к столу, — и прилежную
Поздние часы были подобны водовороту дикой, незнакомой жизни, которая увлекала Эмили за собой, хотела она того или нет, и которая, затаившись глубоко в ночи, украдкой следила за ней, улавливая малейшее возбуждение или раздражение.
Однако же дни ее были пусты.
Утром между девятью и половиной десятого Генрих уходил из дома: надо было успеть на один из пароходиков, сновавших по внешнему Альтеру, и попасть в город, откуда он возвращался лишь поздно вечером. Долгие, слишком долгие часы Эмили была предоставлена самой себе. И это в доме, полном слуг, языка которых она не понимала, — так же, как и они не понимали ее. Все ее пожелания и вопросы должны были ждать до вечера, когда появлялся хозяин дома и мог послужить переводчиком. Пока миссис Эванс составляла компанию Эмили и весело болтала с ней на хиндустани и английском, это еще как-то можно было переносить. Однако заключенный с ней в Адене контракт истек слишком быстро, и, несмотря ни на какие уговоры — даже на посулы более высокого жалованья, — англичанка не соглашалась долее оставаться в Гамбурге. Тоска по мужу, который служил в Адене, оказалась сильнее — и это Эмили как раз прекрасно понимала, поскольку сама вынуждена была жить в Адене без Генриха девять месяцев. С отъездом миссис Эванс Эмили потеряла не только подругу; она в буквальном смысле онемела на время с утра до вечера.
Вместо того чтобы тишиной и покоем врачевать — как исцеляющим бальзамом — тело и душу и в этом находить утешение, Эмили впадала в раздражение и беспокойство. Она нервно металась по всему дому, который казался ей маленьким и тесным. К тому же все комнаты были настолько заставлены массивными креслами и канапе, столами и стульями, шкафами и шкафчиками, комодами и консолями, что Эмили постоянно ударялась об их углы либо локтем, либо бедром или оставляла висеть на них клочок юбки. Удушающей для нее была вся атмосфера в доме, ей нечем было дышать, особенно в дождливые дни, когда окна оставались закрытыми и тяжелые репсовые шторы, казалось, поглощали весь воздух. В такие дни Эмили страдала головными болями, у нее было такое чувство, что вокруг ее шеи все туже затягивается петля.
Немецкий обычай держать все двери и окна в доме постоянно закрытыми еще больше усиливал ощущение Эмили, что пространство вокруг нее постоянно сужается. Каждый раз, когда она начинала свои бесцельные блуждания по всем комнатам и этажам, она оставляла все двери открытыми — чтобы позднее найти снова аккуратно закрытыми. Как будто здесь бесчинствовали призраки. На самом деле это были горничные, совершавшие привычный обход с метелками, смахивающими пыль с мебели, или швабрами для ковров, с тряпками и воском, со щетками для натирания полов и ведрами, полными мыльной пены. Хотя Эмили при всем желании не могла обнаружить в доме ни малейшего пятнышка грязи или пылинки, все до последнего уголка с понедельника по субботу драилось, чистилось и полировалось до блеска. При этом лица служанок не выражали ни малейшего неудовольствия от того, как им тяжело или надоело обслуживать свою молчаливую хозяйку-иностранку, которая целыми днями бездельничала.
Арабские книги, которые Генрих заказал для нее в Александрии, тоже не очень долго смогли отвлечь ее. Она с самого начала буквально проглотила все, а потом так часто перечитывала вновь, что выучила их содержание почти наизусть. За любое занятие, столь ненавистное ей прежде, даже за такое, как штопка чулок, она бы ухватилась теперь с радостью. Но все чулки в шкафу, разложенные по порядку, были новыми и в починке не нуждались. Единственную компанию ей составляла ее игривая кошка, которая говорила с ней жестами: касалась хозяйки мягкими лапками, мяукала или мурлыкала, или лежала на спине. А единственные поверенные ее тайн лежали в ящике, где Эмили хранила дорогие ее сердцу вещи с Занзибара: узкие штаны и верхние рубашки,
