«Манро всерьез претендует на статус лучшего современного писателя Северной Америки. Ее ‘Беглянка’ — чудо», —
и предложу редакции критического еженедельника «Нью-Йорк таймс бук ревью» поместить на самом видном месте самую крупную фотографию Манро, какую только можно, добавить к ней несколько меньших фотографий, представляющих интерес для особо любопытных (ее кухня? ее дети?), процитировать, может быть, какое-нибудь из ее редких интервью:
Потому что есть это чувство вычерпанности, это смущение, когда смотришь на свою прежнюю работу… По сути дела, у тебя имеется только то, над чем ты работаешь сейчас. Это значит, что ты едва одета. Выходишь на люди в одной тоненькой рубашонке — это твоя теперешняя работа — и с ощущением малопонятной связи со всем, что сделано раньше. Потому-то я и не беру на себя никакой публичной писательской роли. Если бы я стала ее играть, то чувствовала бы себя колоссальной обманщицей… —
и этим ограничиться.
6.
Это ставит перед рецензентом еще более тяжелую задачу. Есть ли в мировой литературе рассказ, чье очарование способно сохраниться в типовом кратком изложении сюжета? (Скучающий муж случайно знакомится на ялтинской набережной с дамой, которая гуляет с собачкой… Ежегодная лотерея в маленьком городке служит, как выясняется, довольно неожиданной цели… Дублинец средних лет после рождественской вечеринки размышляет о жизни и любви…) Опра Уинфри [63] не будет связываться со сборником рассказов. Обсуждать рассказы настолько трудно, что можно почти простить бывшего редактора «Нью-Йорк таймс бук ревью» Чарльза Макграта за недавнее сравнение молодых авторов, пишущих рассказы, с «людьми, которые хотят научиться играть в гольф, но на поле выходить не отваживаются, а только практикуются на тренировочной площадке». Настоящая игра, хочет он сказать, это роман.
Предрассудок Макграта разделяют почти все коммерческие издатели: для них сборник рассказов — чаще всего неприятная, убыточная первая половина сделки на две книги, вторая половина которой по договору никоим образом не может быть еще одним сборником рассказов. И тем не менее, несмотря на Золушкин статус рассказа — или, может быть, благодаря ему, — весьма высокий процент всего самого волнующего, что было создано в художественной литературе за последние двадцать пять лет, того, что я немедленно назову, если меня спросят, какие вещи я считаю замечательными, составляют произведения малой формы. Есть, разумеется, сама Великая Писательница. Есть, кроме нее, Лидия Дэвис, Дэвид Минс, Джордж Сондерс, Эми Хемпель и покойный Раймонд Карвер — все они авторы одних рассказов или почти одних рассказов, — и есть более обширная группа писателей, которые добились успеха в разных жанрах (Джон Апдайк, Джой Уильямс, Дэвид Фостер Уоллес, Лорри Мур, Джойс Кэрол Оутс, Денис Джонсон, Энн Битти, Уильям Т. Воллман, Тобиас Вулф, Энни Пру, Майкл Шейбон, Том Друри, покойный Андре Дюбю), но, по-моему, показали, что самая естественная для них среда, где они смогли в наибольшей мере быть самими собой, — это короткая проза. Есть, разумеется, и великолепные чистые романисты. Но когда я закрываю глаза и принимаюсь думать о литературе последних десятилетий, я вижу сумеречный пейзаж, в котором многие из самых манящих огоньков, многие из мест, где мне хочется побывать снова, — это те или иные прочитанные мной рассказы.
Рассказ нравится мне тем, что не оставляет писателю места, куда ему спрятаться. Не дает возможности выкрутиться за счет длинного языка: я дойду до последней страницы совсем скоро, и если тебе нечего сказать, я это пойму. Рассказ нравится мне тем, что действие в нем обычно происходит в настоящем или в границах живой памяти; жанр, похоже, сопротивляется побуждению углубиться в историю, из-за которого столь многие современные романы отдают бегством от действительности или просто-напросто мертвечиной. Рассказ нравится мне тем, что необходим талант самой высокой пробы, чтобы, рассказывая одну и ту же историю снова и снова, изобретать свежие характеры и положения. Все, кто пишет художественные произведения, порой оказываются в ситуации, когда не могут сказать ничего нового, но авторы рассказов подвержены этой болезни в наибольшей степени. Спрятаться, повторяю, им негде. Самые искушенные из них, такие тертые калачи, как Манро и Уильям Тревор, даже и не пытаются.
Вот история, которую Манро рассказывает раз за разом. Смышленая, чувственная девушка выросла в сельской части Онтарио в семье очень скромного достатка, мать больна или умерла, отец — школьный учитель, его вторая жена — женщина трудная, и девушка, едва представляется возможность, сбегает из глубинки, получив учебную стипендию или решившись на какой-нибудь своекорыстный поступок. Она рано выходит замуж, переезжает в Британскую Колумбию, растит детей, потом брак ее рушится, и она раскрывается при этом далеко не с безупречной стороны. Она добивается успеха, скажем, как актриса, или как писательница, или на телевидении; она крутит головокружительные романы. Когда же она, что неизбежно, возвращается в Онтарио, оказывается, что пейзаж ее юности изменился, причем так, что ей есть отчего расстроиться. Она покинула эти места, потому что так хотела, но нынешний далеко не теплый прием очень сильно бьет по ее нарциссизму: мир ее юности, мир более традиционных манер и нравов теперь строго судит современные поступки, которые она совершила. Она всего лишь попыталась выжить как цельная и независимая личность — но для тех, кто здесь остался, это стало причиной болезненных потерь и неурядиц. Она причинила им вред.
Вот, собственно, более-менее и все. Этот маленький ручеек питает труды Манро уже пятьдесят с лишним лет. Одни и те же ингредиенты возникают раз за разом, точно Клэр Куильти.[64] Однако именно неизменность исходного материала делает рост Манро как художника таким отчетливо зримым, таким захватывающим; свидетельство тому ее «Избранные рассказы» и, в еще большей степени, ее три последние книги. Поглядите, что она может сделать из одной лишь этой своей маленькой истории: при каждом ее возвращении к ней — все новые находки. Нет, она не гольфистка на тренировочной площадке. Она гимнастка в простом черном трико, своим одиночным выступлением на голом полу затмевающая всех романистов в ярких костюмах со всеми их хлыстами, слонами и тиграми.
«Сложности вещей — вещей внутри вещей — кажется, нет предела, — сказала Манро в интервью. — Нет ничего простого, ничего примитивного».
Она высказала фундаментальную аксиому литературы, лежащую в основе ее притягательности. Что касается меня, то не знаю уж, по какой причине — из-за того ли, что подолгу без перерыва читать не получается, из-за общего ли характера современной жизни с ее отвлечениями, с ее дробностью, а, скорее всего, потому, что интересных романов так мало, — я, когда мне хочется глотнуть настоящей литературы, хорошего, крепкого напитка, где есть и парадоксальность, и сложность, чаще всего нахожу то, что мне нужно, в короткой прозе. Помимо «Беглянки», самая увлекательная современная художественная проза, какую я читал за последние месяцы, — это рассказы Уоллеса из книги «Забвение» и ошеломляющий сборник британской писательницы Хелен Симпсон. Книга Симпсон, состоящая из своего рода комических выкриков на тему современного материнства, первоначально вышла под названием «
7.
В большей мере, чем любой другой писатель после Чехова, Манро в каждом рассказе ищет и находит некую целостность, отражающую жизнь как таковую. Она всегда проявляла особый дар к тому, чтобы исподволь готовить и преподносить читателю моменты прозрения, просветления. Но в трех сборниках, вышедших после «Избранных рассказов» (1996), она показала, что совершила огромный скачок поистине мирового класса и стала мастером сюжетного напряжения, саспенса. Моменты, к которым она теперь нас
