— Погоди. Дай высказаться человеку. Пока что он так ничего и не сподобился предложить, от чего бы мы смогли хотя бы отказаться.
— От его слов скулы сводит. А вовсе смолчать, как то гостю положено, теперь уж ему поздновато.
— Подождем, — сказал первый. — Из вежливости.
— Делим поровну, — сказал незнакомец. — Два мешка. Ну, как вам такое предложение?
Они переглянулись, и тот, чья женщина пряталась в хадзаре, притворился, что не понял взгляда приятеля, и, пока поводил лопатками и делал вид, что рассматривает ружье, убеждал себя: «Дело не в продаже. Рано или поздно это. должно было случиться. Мы не продаем и не продаемся. Просто делимся с ним землей, а он взамен делится семенами. Только и всего. Все равно что столковываться о взаимной услуге. Лучше уж так, чем...» Не додумав до конца, он сказал:
— Два мешка на четверых. Я правильно понял? По полмешка на каждого, считая... всех. Такое твое предложение?
— Если оно тебе по душе, — кивнул незнакомец.
И тогда тот, кто помладше, сказал:
— Надо бы и меня спросить. Как-никак, а я здесь тоже решаю. Или кто сомневается?
Его приятель нахмурился и подумал: «Все еще надобно убеждать себя в том, что он тоже мужчина. И убийство тому не помогло».
— Нет, — сказал он вслух. — Говори.
Друг перевел взгляд на чужака, встретился с ним глазами, задержался в них и начал багроветь скулами. Потом глухо, словно в себя, сказал:
— Пусть не считает, что это навсегда. Покамест пусть будет на время.
— Не гость и не сосед? — уточнил старший.
— Вроде совсем и не гость уже, но еще не сосед, — пояснил незнакомец. — Вот он о чем. Верно?
— Верно, — сказал младший. — Почти что никто. Потом распорядился:
— Ружье оставишь у меня.
— Не пойдет, — сказал незнакомец. — С ним я не расставался с тех пор, как перестал быть мальчишкой. Случилось это лет на десять раньше, чем ты появился на свет.
— Хорошо, — сказал старший и, пресекая возражения, предостерегающе поднял руку. — Не гость, не сосед и не пленник. Это можно. Это правильно. И делишься порохом.
Младший сердито потупился, развернулся на пятках и двинулся к дому.
— Тоской обиженный, — сказал незнакомец.
Старший вздрогнул, помешкал и исподлобья бросил на него угрюмый взгляд:
— С чего ты взял?
— С того, что друга ему недостаточно. Еще и враг нужен... Чужак тихонько щелкнул языком, и конь послушно подошел, склонив голову. Сняв с седельной луки толстый хурджин[2], незнакомец молча протянул его старшему, и сквозь потертую кожу тот услыхал пьянящий запах чурека и кислый сырный дух. У него сладко засосало под ложечкой, но ни хурджина, ни бурдюка он в руки не принял:
— Негоже так.
Спорить чужак не стал, и они зашагали к дому. Навстречу им уже шел младший с охапкой сена в руках. Небо ухнуло громом, и в тот же миг незнакомец ступил на порог.
«Гроза в октябре, — успела подумать женщина. — Дурная примета...»
II
Ночь была пряной и звонкой, как внезапно оживший сон. Слушая дождь, он лежал на подстилке из летней травы и, не смыкая глаз, думал о том, что с ним уже было такое однажды, много лет назад, когда он вошел мальчишкой в пустые, скользкие стены, которые так и не смог по-настоящему согреть, хоть пламя от воскрешенного им очага тлело в них без малого тридцать лет. За это время он утратил все, что оправдывало беспримерность его одиночества — упрямство, веру, силы, умение побеждать, — не обретя при этом ни спасительного безразличия, ни душной злобы, ни жажды мстить, ни даже права на покаяние — ничего, что позволяло бы ему остаться там, куда вернулся он к могилам предков тридцать лет назад и откуда позавчера вынес, наконец, вместе с дохлой очажной цепью опостылевшее всем одиночество. Он проиграл. Истощенный борьбой с напрасными поражениями, теперь он желал лишь покоя. Молчания и дождя, похожего на гаснущее эхо. Умирающей памяти. Чтобы избавиться от нее, он должен был отречься от будущего (покуда жила память, никакого будущего, в сущности, быть не могло, потому что оно, будущее, было не чем иным, как верным приютом памяти, ее продолженьем и следствием, ее усталым рабом), распрощаться с прошлым и отправиться вспять, к тому, что было предтечей, забвеньем, заслоном для всякого прошлого, если оно, это прошлое, могло уместиться в память, боль или людские сроки. А потому пришел он туда, где прошлое было мертво, будущее — далеко и зыбко, а настоящее лишь начиналось — несмелым ростком греха, про который ему даже не нужно было расспрашивать: мужчина, женщина и друг. И два коня. И неподвижность неба над головой, под которым пришлось сложить им стены хадзара, чтобы скрываться хоть на ночь от бледнеющих теней склепов, реки и глаз друга, стыдившегося самого себя (ведь помочь умыкнуть и бежать еще не значило стать мужчиной, еще не значило одолеть в себе юношу, а только и было, что свойством незрелости, из-за которой он перестал быть теперь просто другом, а сделался как бы третьим в доме для двоих, их младшим братом, угрюмым сторожем чужой судьбы). Но прежде им надобно было решиться — обосноваться здесь, у Проклятой реки, в долине склепов и беды, только б не попадаться на глаза тем, кто гнался за ними до перевала. Выходит, возмездие было страшнее, чем вековая пустынность места, помеченного клеймом. И даже настолько страшнее, что за многие месяцы они никому не рискнули выдать тайны своего убежища, которое поначалу было лишь каменистой, но жирной от влаги землей, заросшей гигантской травой и кишащей ленивыми змеями. Они предпочли числиться в изгоях, нежели двинуться дальше (куда угодно, в любую сторону, кроме той, откуда бежали), навстречу людям, обычаям и словам, — только б не объяснять, не просить и не оставить следа, на который, пусть ненароком, могли набрести те, чью кровь они опозорили. Стало быть, случайности они опасались больше, чем гиблости места, потому что и к поздней осени у них все еще не было ничего, чтобы покорить хотя бы клочок сочной вязкой земли, обуздать языческую плоть ее и опустить в ее просторное лоно крошечное семя, почти невесомое зернышко, теплую искру, а по сути — зародыш нового времени, которое не могло начаться ни с костра, ни с вырубленной травы, ни с первой подстреленной птицы, ни даже с возведенных стен, потому что сама земля все так же дремала, погруженная в слепые сны, и нежилась в истоме своей неприкаянной девственности, по-прежнему необузданной, противоестественной и порочной, как порочна налившаяся молоком женская грудь, равнодушная к устам младенца.
Они не ушли, невзирая на то, что все говорило против такого решения: предание, склепы, гулкий воздух, легкий и чистый, как пустота; надвигающаяся сквозь него зима; заканчивающийся порох; дичавшие кони, топчущие по ночам крадущихся к жилищу змей и грызущие с тоски кожаный повод; дичавший слух, различающий в темноте несуществующие голоса; но главное — присутствие женщины и неизбежность того, что оно обещало. Они никуда не ушли, а значит, им не хватило отчаяния — забыть про охотившуюся за ними расплату. Или отчаяние их было слишком велико, и оттого расплата казалась им неминуемой...
Дождь мягко шелестел по веткам крыши, дразня обманчивым уютом тишину, и незнакомец думал: «Что мне с того!.. Для меня уже все закончилось, и нет такой силы, которая могла бы то изменить. Пусть они не ушли,
В хадзаре пахло сопревшим сеном, бессонницей и тревогой. Слышно было, как всхрапывает чурающаяся мрака кобыла, как она бьет по луже копытом и льнет к бокам хозяйского жеребца. Поймав отражение вспыхнувших углей из очага, масляной копотью блеснул толстый голыш в стене и сразу потух, черкнув желтой полоской по щербатой прохладе камней. Где-то за рекой почудился крик лесной птицы, захлебнувшейся порывом ветра, и тогда незнакомец закрыл глаза, потому что это уже могло быть похоже на сон — настоящий, густой осенний сон. Сегодня он отогнал видения без труда. При мысли об этом он усмехнулся, потом ровно и неспешно задышал, растворяясь дыханием в размеренном гуле реки.
Однако снилась ему не птица. Когда он снова открыл глаза, дождя уже не было. Остался лишь привкус спелой горечи на губах, какой бывает после того, как утолишь долгую жажду ледяным холодом родника. По тишине, уныло плывущей на преждей воздушной волне, еще не срезанной приливом предрассветной свежести, он понял, что спал совсем недолго. Быть может, несколько минут, но их хватило, чтобы исчезнуть из ночи и отыскать себя в мальчишке, пропавшем без вести десятилетия назад, и вспомнить синие искры
