цепи... Боль такая, будто я оступилась и упала глазами в огонь, а потом свет померкнет, и не можешь вздохнуть. А после — внезапно так, когда тебя уже почти и не осталось, — разом простор и легко...
Он помог ей сесть и теперь держал ее обеими руками за локти, словно боясь опять упустить. В лицо ее медленно возвращалась кровь. Глаза были такие большие, что под их взглядом он делался меньше на все свое мужество.
— Я дам тебе попить и разожгу костер, — вымолвил он, плотно запахнув ее в одежды и уложив младенцем в бурку. — Не спи.
— Взметнулась над головой, как серая тень. Кругом черным-черно, и вдруг — громадная серая кошка... Упав, она клацнула пастью. Это было так громко... Громче выстрела. Ты не поверишь, но я подумала в тот миг, что виновата... Перед тобой и перед ней. Я бежала так быстро, что ничего не помню. Будто выпрыгнула в беге из самой себя. А потом нашла тебя и перестала слышать. Глупо, да?..
— Ты вся дрожишь. Я разведу костер.
— Тогда они найдут нас, и тебе придется убивать. Костер ни к чему. Я скоро согреюсь. Зато теперь у нас есть порох и хлеб...
Мужчина спрятал взгляд себе под ноги, и она поняла, вцепилась ему в запястье:
— Мы все потеряли? Скажи! Где наш хурджин?.. Ты его уронил?
— Мы найдем его завтра. Если, конечно, повезет, а нам повезет. Нам ведь всегда везло, верно?
У девушки дрогнул подбородок и закрылись глаза. Плакала она без слез, одними плечами. Он гладил ей руки и ждал.
— Ты прав, — сказала она наконец. — Нам везло. Только это — раньше. Отныне будет труднее.
— Ты о холодах? Ну да, конечно. Нужно как-то перезимовать. Я что-нибудь придумаю. Да ведь зима ничего не меняет. Еще есть время выбрать место и осесть. Зиму мы как-нибудь переживем, если ты о ней...
— Нет, — сказала девушка. — Ты знаешь, о чем я. Теперь их мир настиг нас. Он нас видит. Мы утеряли прозрачность... Ты разве еще не понял?
Он упрямо замотал головой.
— Плевать на их мир. Если нам хорошо, мы его не подпустим. Сейчас разожгу костер, и ты убедишься... Везенье — это мы сами. Пока мы верим в него, ему от нас не уйти. Ты жива — и это везенье. Я сумел не убить их — и это везенье тоже. Сейчас я разведу огонь, но они не найдут нас — и это опять везенье. Его у нас столько, сколько рыбы в реке. Оно само как река. Можешь купаться в нем хоть всю жизнь. Надо только не сомневаться. Ты отдохнешь и согреешься, и везенье вернется.
— Прости, — сказала она. — Это у меня от усталости. К утру все будет иначе... Обещаю. Взойдет солнце, и мы выйдем к реке, умоемся в ней, как в своем везении, а потом ты испечешь в золе форель и мы пойдем искать место. До зимы еще далеко, и мы успеем запастись едой впрок. Пока не выпал снег, я еще не раз добуду нам порох и хлеб. И соль. Побольше соли, чтобы хватило на мясо и рыбу. У нас будет все, чтобы никого к себе не подпустить... Только не надо костра. Пожалуйста, не разжигай его пока. Лучше приляг рядом и покрепче меня обними.
Мужчина повиновался и, торопливо даря ей свое тепло, рассудил вдруг, что она сильнее. «Потому-то им оно и доверено небом — зачинать и носить в себе жизнь до самого ее рождения, а йотом хранить ее у себя на груди и, взрастив, чувствовать до конца своих дней ее первозданную хрупкость и неустранимое желание ее защитить, оградив от беды и от боли. Они сильнее нас. Я неспособен и на долю того, на что способна она. К примеру, не сумею соврать так, чтобы убедить самого себя в том, что сказал правду. Даже ради нее не сумею. Все, на что я способен — это отдать ради нее свою жизнь. Но подчинить эту жизнь насилу ее собственной — на это я не сгожусь. Вот в чем наша разница. Сухая ветка не дарит листьев, потому что от ветра ломается...»
Когда она уснула, он встал и развел костер, чтобы снова поспорить с осенью. Ночь прошла спокойно, но на душе у него смолой затвердела тяжесть. Осколок времени, ранивший их безмятежный покой. Ничего, сказал он себе, просто это — еще одно испытание. Я подготовлюсь к нему как можно лучше. Горы безмерны, и для двоих в них всегда отыщется место.
Едва он это подумал, как пламя вспыхнуло искрами и обожгло ему жаром лицо. И тогда он заставил себя замолчать и не думать про то, что даже чувствовать до того не решался, но только что ощутил, как колыхание воздуха от скользнувшего мимо примятой волной нездешнего, дальнего ветра.
Сегодня он еще себе не признается, что у них не будет ребенка. Сегодня он знает, что им предстоит зима. Этого достаточно, чтобы занять целиком его мысли. Девушка спит, и по ее нелегкому сну ползет гусеницей тревога. Наутро они жадно сольются в любви и впервые наткнутся в себе на грустную жалость к другому. Потом они отправятся искать свое везенье, по сломанным ветвям и кустам сверяя притупившееся за ночь чутье, и в глубокой ловушке оврага действительно обнаружат хурджин с украденным чуреком и солью. Свернутые маленькими тушками, в хурджине будут еще лежать мешочки с пулями и порохом, новое огниво, кривого лезвия нож с насечкой, несколько грузил и вяленая жила под лесу. В тот день мужчина подстрелит большого фазана и сразу вслед за ним — старого ястреба, которого убьет просто так, из неискреннего азарта, а может, из-за изжоги, закоптившей глотку кислой ржой, и почти тут же испытает досаду, потому что не должен был так поступать: ведь это уже не охота. По его настроению девушка поймет, что что-то не так, и до самого вечера будет весела, лишь бы только не плакать.
В новом шалаше им будет очень холодно, а на следующее утро зарядит грязный дождь. Весь день она будет сидеть в шалаше и дрожать, а мужчина уйдет глубже в горы, чтобы присмотреть там пещеру получше. Дойдя до самой вершины, он поглядит на низину с другой стороны и крепко задумается. На то, чтобы решиться сразу, у него не хватит духу, но отныне счет пойдет уже на недели.
Осень выветрит с гор запах лета и примется поджидать первый снег. Пещера будет похожа на влажный карман в одежде скалы. Обживая ее, они постараются вернуться к прежней свободе и беззаботности, но преуспеть в этом так и не смогут. Быть может, потому, что холода все чаще станут загонять их в каменные стены, где до того лишь змеи терпеливо сторожили свои отложенные яйца да свисали вразлет по ребристому потолку кляксы летучих мышей. А может, дело было не в холоде, а в чем-то другом.
VI
Вскоре все утра и сумерки принялись кутаться в сизую тайну тумана. По ночам он вползал в их убежище сквозь полог из шкур и молча принюхивался к их бессоннице или сну. Споро орудуя костяной иглой, девушка сшила из козьего меха теплые чехлы для ног, и теперь им приходилось заново приноравливаться к тому, чтобы ходить по горам. С каждым днем походы становились опаснее: влага на камнях едва успевала подсохнуть, как к вечеру на них опять выступала свежая роса.
От скалы до леса было около часу ходу, но мужчину это не смущало: будто переняв надежность у камней, он сделался крепче лицом и душою, а рука его стала так тверда, что ружье его теперь и впрямь не знало промаха. Запасов солонины было в избытке, но, случалось, несколько дней они к ней не притрагивались вовсе, питаясь свежим турьим мясом, жилистой дичью или сладковатой зайчатиной. Пещера была доверху набита сухим хворостом, и по ночам ветки уныло потрескивали в выложенном из булыжников и закрытом лепешками из обожженной речной глины очаге. Вырастая шатким столбом, дым выходил в потолочную щель плоским лезвием, унося с собой нагар и топя на ходу молодые снежинки. Иногда самой проворной из них удавалось упасть прямо под язык пламени, даже не уколов его искрой.
По ночам они любили друг друга сильнее и яростней прежнего, и, если бы не опытная, неуморимая, неумолимая нежность, какой они истязали наслаждением свою плоть, можно было решить, что по зиме в них пробудилась жестокость. Глаза у девушки сменили цвет, променяв летнюю зелень на влажную серость пришедших холодов, отчего для мужчины она стала лишь желанней и краше. Совсем не ведая стыда, а стало быть, и бесстыдства, наизусть изучив его тело и помня каждый миг его глазами, губами и пальцами, она поила его блаженством до смутных пределов отчаяния, наступавшего все чаще в конце их опасной любовной игры, после которой он слышал, как у него в груди вдруг замолкает сердце, отказываясь качать застывшую в истоме кровь. Умирание длилось совсем недолго, но всякий раз было истинным и почти полным. Теперь он знал, что смерть — это лишь медленно уплывающее в бесконечность драгоценное эхо жизни, а ночь — всегда коротка, чтобы успеть убедить себя в том, что им не грозила разлука.
Как-то раз он увидел сон, напомнивший ему, что страх существует. Ей он признался, что во сне встретился с ужасом:
