Смотрю, заходит. „Ты в панику не кидайся, суд все равно должен быть“. Я ей ответила, что я спокойна, но от ее глаз не скроешь. Вижу, что сестра задумалась. Я говорю: „Будем надеяться на лучшее. Вот дадут ли покормить его, сейчас так быстро“.
Завтра суд. Как боязно слышать это слово. Уже в третий раз. Попросила я Тамару, чтоб котлет постряпала, а тут Толя заболел. Пришла с дежурства, накормила детей. Толяшу попросила пить чай с медом. Дала аспирин и хорошо укрыла. Через два часа он весь вспотел, я его переодела, постелила чистую простынь. Володя спит и Толяша уснул. Я уже уснуть не смогла. Утром дети наелись, я чаю стакан выпила. Володя взял баян, заиграл: „Опять по пятницам пойдут свидания“ и т. д. Я ушла в спальню, упала на койку, дала волю своим слезам, чтоб хоть немного разрядиться. Дети сначала уговаривали, потом затихли. Встала я, оделась и пошла. Иду как на похороны.
В клубе народу полно. Кто-то крикнул: „Везут!“ Начался суд. Допрашивали свидетелей. Степан смотрел на Толяшу и плакал. Сделали перерыв. Я попросила охрану, чтоб его накормили, они передали ему поесть. Степан попросил, чтоб Володя сел поближе.
Когда Степану дали последнее слово, он махнул рукой и, сдерживая рыдания, сел. Но и сидя, ревел, не переставая. Когда зачитали приговор: расстрелять! — у меня потемнело в глазах. Я наверное бы упала, если бы не поддержала Тамара и соседка.
Боже мой, что же мне остается делать? Степа! Милый, вот ты стоишь перед моим глазами и, может, в последний раз. И как ты смотришь на меня?
Степан спросил: „Где твой защитник?“ Я говорю: „Ты же сам дал согласие защитнику Голузе. Она сказала, что была у тебя и ты ее просил“. Потом Степан сказал с таким злом: „Выстроилась, живи!“ Вроде, стройка его в тюрьму загнала.
Эх ты, Степа! Разве я смогу жить без тебя? Родной мой, я буду бороться за твою жизнь. Голуза просила двести рублей, чтоб она поехала в Москву защищать тебя. Я ей носила просьбу от себя и детей, чтоб приобщили к делу. Володя писал: „Если вы расстреляете отца, вы убьете мать, если же вы замените расстрел любым сроком, мать будет мучиться, но будет жить и нас учить“.
Голузу я сказала: вы сами влезли на суд Чистякова здесь, но в Москву поеду я сама.
Пошла я денег просить взаймы. Разводов дал сто рублей. Бульденко — двадцать рублей, Масленцовы — двадцать рублей. Тайга выслала шестьдесят рублей, получки тридцать четыре рубля. Я ехала в Москву, не зная. на сколько времени. Детям набрала продуктов, а денег дала двадцать рублей.
На Казанском вокзале я встретила Гошину жену Дусю. Она из Тайги ехала через Москву на юг. Как же я обрадовалась ей. „Тебя, наверное, бог послал мне в проводники?“ Она смеется: „Я три часа уже здесь. Тебя жду“.
Поехали к Кузьминовым. Дуся часто бывает в Москве, а я первый раз. Она повела меня в метро. Если бы в обычное время, залюбоваться можно было красотой, но было не до этого. Ничего меня не радовало. На плечи давило горе. Клава, Васина жена, встретила хорошо. Вечером пришел мой двоюродный брат. Он работал в Министерстве внутренних дел, майор. Как всегда, спокойно обо всем расспросил. У них двухкомнатная квартира. Дочь и два сына, все хорошо воспитанные, хотя еще не очень взрослые. На завтра поехали с Клавой в Верховный суд. Спрашиваем: пришло или нет дело из Кемерово на Чистякова? Старушка отвечает: нет, не пришло.
И с тридцать первого января шестьдесят второго года я прожила до семнадцатого февраля. Дело пришло одиннадцатого, суд был семнадцатого. Я так же всю ночь уснуть не могла. Что ожидает меня в суде, я не знала.
Сготовила завтрак. Встала Клава, Вася и дети позавтракали. И вот мы идем с Клавой. Мне не хватает воздуху. В десять часов начался суд, а перед судом мы с Клавой вошли в туалет. Там одна евреечка спросила: на чей суд я приехала и что преступник сделал: Я ответила: суд моему мужу, он зарезал свою мать. Она сказала: за такое помилование не бывает. Эта женщина убила во мне последние силы. Я с большим трудом держала свои слезы. Когда спросили: „Кто по делу Чистякова?“ я встала, сказала: „Жена“. И слезы потекли по моему измученному лицу. Клава уговорила, и я вроде старалась, чтоб успокоиться, но не могла.
Судьи ушли на совещание. Вышли быстро, я стою, в глазах темно, и слышу: Решение Кемеровского областного суда — высшую меру наказания — заменить пятнадцатью годами лишения свободы.
Я обняла Клаву, целую и плачу и смеюсь, но эти слезы были от радости. Вышли из зала, я говорю, что я поеду домой. Клава позвонила Васе. Вася сказал: ни в коем случае. Идите в кино. Поедешь завтра. Смотрели кино цветное широкоэкранное „Человек-амфибия“. За все последнее время мне дышалось легко. Вечером я благодарила Васю. Если бы он не помог нанять защитника — Бородавкина Аркадия, моя поездка бы не спасла Степана.
Вася с Клавой проводили меня. Вася купил билет с плацкартом. Наказывал, чтоб я хоть раз в день ела борщ, а то, говорит, не доедешь. Когда я осталась одна и большое горе с плеч свалилось, я как проснулась: а как же там без меня дети? Ведь двадцать рублей — на двадцать дней!
В Кемерово я приехала двадцатого в шестнадцать тридцать. Добралась до поселка, смотрю, один мальчик бегом побежал в наш дом, а оттуда, как галчата, кинулись мне на встречу. Володя закричал: „Ну что, мама?“ Я его целую, говорю, что заменили пятнадцатью годами. Он облегченно вздохнул. Вот и хорошо. Толя подошел, прихрамывая. Видно, нога еще болела — он вывихнул без меня. Я целую Толяшу: „Да как же это ты, сыночка, ведь убиться мог!“ Он улыбается. Володя всем объявляет: папа будет жив.
Пришли соседи, кумовья. Мне с детьми хочется поговорить. Захожу в дом, вижу свекра, он приехал за три дня раньше меня. Я поздоровалась и заплакала: „Где же ты, папа, раньше был. Может, этого и не случилось бы!“ Он тоже плакал. Кто же, говорит, знал об этом. Стали вспоминать прошлое. Дети спрашивают, была ли я в метро, какая Москва, как судили отца без него.
Назавтра повезла теплые вещи в тюрьму, у меня их не взяли. Только сейчас до меня дошло, что я могла взять разрешение в Верховном суде. И опять стала переживать: вдруг не выдержат нервы у Степана. Я написали письмо в Москву, они молчат. Он же в смертной. Каждый стук отдается в сердце. Неужели он не осилит?
Сегодня двадцать четвертое марта. Я на смене. Толяша сказал, что пойдут в поход с ребятами, а поднялся мороз. Я переживаю за Толю — еще замерзнет. Запросился поезд. Я иду и пути не вижу. Что же это за наказание на мою голову? Пошла провожать поезд, смотрю — сыночка идет. Я меня сто пудов с плеч. Домой пришла, стала просить: ты, Толяша, не уходи из дому, я боюсь за тебя.
Назавтра пришел Разводов с требованием отдать деньги, а у меня их нет. Где-то надо занять. Пришло известие на посылку. Крестный Сергей Григорьевич побеспокоился обо мне. Пришла как-то с дежурства, мне подают письмо. Пишет кто-то: „Здравствуй, моя семья. Спешу сообщить, что я жив, здоров, того и вам желаю. Привет сыновьям и всем родным и знакомым. Я нахожусь на пересыльном пункте в Абагуре. Найдешь нужным, приезжай. Привези больше махорки. Продуктов больше пяти килограммов не вези. Напиши, как живет сестра Вера и как ее здоровье. Если есть у нее возможность, пусть приедет“.
Господи! Да за что на меня такое негодование? Он никак не называет меня, на свидание зовет сестру, а я терзаю себя. Зверь ты, а не человек после этого. Володя говорит, что плакать не надо. Папаша считает, что его помиловали по его писанине.
Умылась, пошла на станцию. Начальника не нашла. Попросила Недвигину подежурить за меня. Пошла к Тамаре, подала это письмо. Она прочла и говорит: „какое твое решение?“ Я говорю: „Поеду“. — „Ну, где же твое человеческое сознание? Да разбуди же ты в себе самолюбие. Он же сестрой нуждается и о ее здоровье беспокоится. И пусть она едет к нему. Ты в долгах сама, а поедешь, еще двадцать выкинешь“.
Я хорошо понимала ее, она права и каждое слово говорила от сердца. Но я не могла не поехать. Она со слезами достала четыре рубля, подала мне.
Дома я скоренько собралась и в путь. Утром уже была в Новокузнецке. Нашла автобус в Абагур. Еще не было девяти, а я уже была в Абагуре. Слышу: перекличка за воротами, и вызвали моего. Думаю, может, не он. Подошла машина, открыла ворота — Степан в первом ряду стоит.
Вышел начальник, я стала просить, чтоб приняли передачу, но он не принял. Говорю: „Хоть махорку возьмите“. „Курево давай“. Я спросила: „Поговорить могу с Чистяковым?“ Он: „Разговаривай, пока оборудуют автомашину“. Говорю Степану: „Кто тебе помог написать это письмо? Эх ты, подлец, неужели мало тебе моего страдания? Знаешь ли ты кому обязан за свою жизнь?“ — „Я сам писал“. — „Эх, ты, писака! Я почти месяц в Москве прожила, все пороги оббила, детей на произвол бросила, а ты еще добиваешь
