Ночью принесли телеграмму: «Умер Володя, приезжайте». Телеграмму взял Степан, я сидела на койке и когда прочла телеграмму, прямо обезумела. Да что же это за наказание Господнее? И за что же меня Господь наказывает?! Степан стал ругаться: не реви, может, это умер внук, он ведь тоже Володя. Но я чувствовала всем сердцем: моя кровиночка ушла из жизни.
Я ходила из угла в угол, уже не кричала, а хныкала. Степан уснул — вроде, так и надо. Я сама оделась, ему приготовила одежду. В пять часов его разбудила. Он оделся, пошли к соседям. Малышкиным. Попросила кормить собаку, кошку и цветы поливать. Отдали им ключ и поехали.
Когда кассиру подала телеграмму, она говорит: «Может, это шутка». Я заплакала: «Да как же можно шутить этим?» Билеты она продала. Дорогой я не плакала, но сердце сжималось от боли. Приехали в Киселевск, пересели на семнадцатый автобус, едем к ним. Сошли на их остановке, идем в их дом. Крышки не вижу, думаю, может, неправда? Когда вошли, я крикнула: «Где он?» Степан поставил мне стул. Я услышала, как кто-то сказал: «В морге».
Я кричала на всю головушку. Подошла мать Марийки, стала уговаривать и сама ревет. Наревелись. Я спрашиваю, что случилось. Анна Сергеевна рассказала, что дверь была закрыта. Он хотел с соседского балкона перепрыгнуть на свой и сорвался. Он не один раз прыгал, но перед этим у него болела коленка, он ее не долечил, сбежал из стационара и вот результат.
Володю привезли двадцать девятого мая. Когда его несли на пятый этаж, меня Степан не пускал из детской. Я кричала: «Володя! Сыночка ты моя, да что же он не пускает меня к тебе?» Я ругала отца, называла зверем, рвалась к двери, он боролся со мной. Потом вошел Саша Надточев, сказал: «Ведите». Тут я запела свой причет и, пока не схоронили, не отходила от Володи.
Ночью Степан напился, спал и Марийка спала. Детей куда-то увезли. Со мной были три женщины, читали над ним молитвы, а я не унималась. «Сыночка, Вовочка, что же ты наделал? Закрылися твои красивые глазочки. И кого же я ждать буду? Не придешь ты ко мне, не придешь. Не согреешь сердце матери. Почему же ты не написал о своей ноженьке? Прилетела бы к тебе я в тот же день. И зачем же мне оставаться на этом свете? Ты же знаешь, я жила ради тебя. Глядела я на тебя, не нагляделася. Не оставляй меня, моя деточка, забери с собой, чтоб я не мучилась! Посмотри, сколько друзей к тебе пришли! Какой же ты сегодня не приветливый!»
Подошла Анна Сергеевна, тоже закричала: «Володя! Да что же ты лежишь, деткам завтрак не готовишь? И кто же о них теперь так побеспокоится. Да не будет у них папочки, остались они сиротами. Кто же мне поможет в жизни? Ты один всегда со мной делился и во всем помогал. Был ты для меня не зятем, а сыночком».
У сватьи больное сердце, ее увели. Врач подошла ко мне, хотела сделать укол, но я не согласилась. Если я умру, я этому буду рада.
На могилке я опять боролась со Степаном. Он с силой оттащил меня от гроба и от могилы. Видно, вот эта физическая сила и зло на человека, который держит тебя сильными руками, дало сердцу облегчение. Это я потом, спустя много времени, определила: я же ехала с готовностью лечь с ним рядом. Он был для меня все.
Помянули его в столовой, женщин было мало, мужчины все. Саша Надточев больше всех беспокоился. Не считался ни с чем, гонял свою машину по всему городу. Доставал абсолютно все. Продукты, цветы, венки.
После обеда пришли в Володину квартиру. Упала я на его диван-кровать. Кричала, кричала, пока сил не стало. Потом разделась, легла и бессонные ночи взяли верх. Во сне ничего не видела. Утром пошли на автобус, и Марийка с нами. Когда подошел автобус, она попросила: «Мать, не проклинай меня. Прости меня ради детей».
Я заплакала: «Живи, мне его уже не вернуть». И мы уехали домой.
Дома соседи с расспросами, а это снова слезы и переживания. Голова была тяжелой, глаза плохо глядели. Лицо сделалось пухлое. Я не знала, чем заняться, и у меня в груди стало пусто. Пошла в огород, там ранетка посажена Володиными руками. Я уж и не плачу, а слезы сами льются.
Подошла к бочке с водой, обмыла лицо. Стала думать: что делать? Как же жить дальше? Я стала бездетной и кто же меня в жизни обрадует? Тамара лежит в больнице. Я назавтра поехала к ней в онкологию. Я ехала с намерением, что ей не скажу про Володю. Но она уже знала и, когда я вошла на лестницу, она обняла меня, и мы вместе заплакали. Она просила: «Крепись, Сашенька, видно, счастье твое такое».
Зная, что Тамара после повторного ножа, я пересилила свои слезы. Спросила, как ее здоровье. Знает или нет о Володиной смерти Нина, дочь ее. Она сказала: «Нина не знает». Я просила не говорить ей. Хотя бы с недельку.
Ездила я в онкологию через день. Потом Томочка сказала, что ее выпишут. Завтра мне надо браться за картошку, пока огребать.
На девять дней мы в Киселевск не ездили. Помянули дома. Приезжал Саша с женой на своей машине. Ночевали у нас, ходили в баню. Я была очень рада, что они приехали. Утром вышли провожать, он нас сфотографировал. Я дала им две банки трехлитровых свежей, крученой виктории. Ты, говорю, позови Марийку и скажи ей: бери любую, а то она подумает: с отравой.
Написала письмо Нели и Вовочке, но от них ни слова. Саша нам не сказал, что она через два месяца после похорон замуж вышла. Нам потом сказал Юра Воробьев, он был там в командировке. Я ответила: этого и надо было ожидать.
Проснулась ночью и вдруг вспоминаю, что я никогда не увижу Володю. Подымется температура, сердце так зажмет, что дышать тяжко становится. Слезы польются, тогда сердцу легче.
Ездили с сестрой Томочкой в Тайгу к маме. Она обняла меня со словами: «Что же за судьбинушка выпала на твою голову? И когда же кончатся твои страдания?» Я реву и ее успокаиваю: «Мамочка, мое страдание кончится, когда я навсегда закрою свои глаза».
Но жить надо. Хотя бы ради своей матери. Она старенькая и очень больная, а соберемся вместе — они радуются, что дети ее почитают. К каждому празднику ей шлют со всех сторон поздравления. На восьмое марта и на ее день рождения собираются все, кто живет поблизости. Мы с Тамарой не пропускаем эти дни. Я ее звала жить к себе, но она отказалась.
К этому времени мой муженек стал жаловаться, что ему молотобойцем работать уже невмоготу. Я сказала, что на питание нам хватит, но водку с меня не спрашивай. Он быстренько рассчитался.
У нас лежали шпалы бывшего употребления, я стала настаивать, чтоб он сделал стайку. Ведь если купить скотину, поместить некуда. Он отказался. А однажды пришел молодой мужчина, чтоб договориться. Он просил двести пятьдесят рублей полностью поставить стайку. Начать они начали, потом его напарник отказался. Степан стал ему помогать в день по десять рублей, сруб закончили. Приходит мастер, говорит: «Я уезжаю, отдай мне семьдесят рублей, шестьдесят остается за вами, кого-нибудь найдете». Спасибо, соседи пришли, помогли.
Буду покупать поросят. Картошки много, выкормлю. Перекрыли погреб. Еще бы стайку шифером покрыть, тогда до ста лет стоять будет. Лишь бы здоровье было, а то ведь так получается: угождаешь, а твои труды считают за обязанность.
И у сестры Тамары всякая тяжкая работа на мои плечи ложится. Стали мы как-то разговаривать с соседкой и Тамара сидела. Говорю: уеду я, чтоб мне не видеть его пьянки. А Тамара говорит с таким удивлением: «Да кому же ты нужна?» Я в свою очередь спрашиваю: «Как, кому нужна? Что, у меня рук нет или меня кормить надо? У меня пенсии хватит за глаза, если даже в столовой буду питаться. А ты проживешь без меня?» Она с гордостью отвечает: «Проживу». Другая на моем месте ноги бы не поставила в ее дом, а мне жаль ее. Если я ее брошу, она быстро уберется на тот свет. Надо жить и ей помогать. Сколько мы проживем, никто не знает.
Навалилась тоска по Володе, я в предварительной кассе купила билеты. На воскресенье. Зову Степана в Киселевск на могилку. Он рад, ему лишь бы выпить. Взяла с собой еды и поллитру белого.
Приехали в Киселевск, попросили таксиста, чтоб свозил нас на могилку, а где могилки, точно не знаем. Водитель спрашивает: когда подъезжали к могилкам, в гору или ровная была дорога? Я говорю: в гору; он развернулся и поехал в другую сторону.
Добрались до могилок. Я пошла вглубь, мне казалось, его хоронили далеко от края. Иду, плачу, слышу, Степан кричит: «Иди сюда!» Подошла. Его могила четвертая от края. Я реву: «Сыночка мой родненький,
