тряпками, как ты называешь эти яркие, добротные вещи ширпотреба. Умеет проклятый капитализм их делать, сам ты говорил. Но импорта мало, и он кусачий в цене. И — боже мой! — как это распалило наши страсти, наши низменные чувства. Мы же по психологии все еще тряпичницы. Завистливые, жадные. Если я, художник с дипломом, имею итальянские сапоги за сто сорок ре, то Зойка вон, средний педагог, готова умереть с голоду, продать мужа, но заиметь такие же.
Зоя обиделась.
— Кого я продаю? Думай, что говоришь. — И, возмущенная, вышла.
— Действительно, думай, — упрекнул я Марину. — Ты бываешь бестактной, пани художница.
— Всего лишь сказала правду. Ничего, переживет.
— Твои налеты все переживают. А скажи, что тебе…
— Светлячок, сопи носиком-курносиком. Кладу еще несколько мазков на широкое полотно «Моды». Да что мы, тряпичницы, как ты, дорогой папочка, называешь наше племя! Мы — слабый пол. Нам вроде бы и положено. Я смотрю на некоторых твоих коллег. На них разве что трусы… жаль, не видно их… наши, бобруйские, а все остальное — оно, заразное, импортное. Мужчины — прямо из журнала мод, французского, не лишь бы какого.
— А это уже хуже бестактности.
— Цинизм? На цинизм у нас тоже мода. Но тебе я скажу комплимент: ты у нас старомодный. А возьмем твоего лучшего друга Петровского. Сам увешал всю квартиру коврами, обставил югославскими гарнитурами. А потом печатает в журнале длиннющую статью против потребительства. Разносит нас, несчастных, вдрызг. Даже страшно стало. Разве не новая мода?
— Тебя блоха не укусила сегодня?
— Клещ впился в макушку. Откуда только появились они? Мама едва вытянула. Зудит до сих пор.
— Оно и видно.
— Ты знаешь, а может, и полезно, чтобы клещи впивались… не в голову… в другое место… Может, мы бы шустрее стали. И научились шить хорошие сапоги.
— Мы научились делать космические корабли.
— Стоп, папа! Так ты загонишь меня в угол. Я — о модах. А ты — о кораблях. Корабли — не мода. Необходимость. Как хлеб. Кто назовет хорошую булку модой?
— А ты умнеешь.
— Спасибо. В твоем возрасте я буду самой мудрой бабусей.
— Если бы!
— Что, Светляк, «если бы»? До меня не доходит твоя односложность. Нужно вас учить риторике. А то разучились говорить. Будете мукать.
— Пощупай голову: второго клеща нет?
Молодец, Света! Долго молчит, но метко целит. Однако Марина не простак.
— Мама искала в моей голове. Пусто.
— Что правда, то правда.
— Это ты, дитя, о голове старшей сестры? Слышал, отец? Не упрекай одну меня в бестактности. Во детки растут!
Спорить с Мариной не хочется. Да и что сказать? Нечего. О моде можно услышать и не такое. Обсуждаем, а сами у нее в плену. Марина нравится тем, что одевается по-своему, сама рисует, кроит, шьет. Нередко выходит нечто театральное, а иногда и ничего, оригинально.
Своими рассуждениями она позабавила, развеяла мрачные мысли, страх от «шутки» президента и… от спокойствия, их спокойствия, дорогих мне женщин. Встревожило меня их равнодушие к событиям в мире. Встревожило. Испугало. Слава богу, улеглось. Настроение поднялось, даже появилось желание шутить:
— Давай, дочка, практикуйся в красноречии. Только тяжело понять, как ты сама относишься к моде.
— К какой? На что? Моды разные. Я — за моду на одежду, на мебель. Не обвиняй в аполитичности. Даже за буржуазную моду. У них есть чему поучиться. И мы завоевали право не только на робу. Но некоторые моды меня пугают. Когда мой тринадцатилетний сын гуляет по лесу с транзистором, меня это не очень радует. Я два года не могу купить швейной машинки, мамина уж совсем старенькая. А на три семьи наши, которые летом сливаются в одну, — шесть приемных аппаратов, не считая телевизоров. Вот где вы, идеологи, постарались. Ах, как мудро постарались!.. Поклониться вам нужно.
— Тебе хочется в каменный век?
— Светлана! Не лезь в разговоры старших! И слушает мой сын голоса всего мира. Ты много писал про эти «голоса», не мне тебе рассказывать о них. Но даже и без «голосов» у нас есть еще одна мода — на иностранные языки. С них, изучаемых в специальных — обязательно престижных! — школах, начинается у детей, молодежи преклонение перед иностранным. Твой сын и мой брат родного языка не знает, а по- французски грассирует как Мопассан. Я по-английски так и не научилась, но их политическую болтовню понимаю. Знаешь, какое я сделала открытие: проще всего понимать поклеп, ругань, любую мерзость. Это рассчитано на людей, не привыкших думать.
Я повернулся в кресле: снова что-то, не осмысленное еще, встревожило.
— Подожди, папа. Кончаю. К транзисторам вы прибавили магнитофоны. И… начиная с таких, как мой сын, и кончая такими, как я… нет, даже как ты… мы тиражируем миллионами экземпляров не только песенки Высоцкого и Пугачевой. Что слушает сейчас у Минского моря мой Саша? Какие «роки»? Какие «попы»? Выставляют нам «попы», а некоторые целуют их…
— Ну, понесло тебя…
— Светлана! Не лезь! Вот, отец, моды, от которых становится страшно. Тебе не страшно?
«Бомбардировка начнется через пять минут». Снова ударило в голову. Зазвенело даже. Что это сегодня со мной?
А тут еще заплакало дитя. Моя внучка. Которая? И у меня вспыхнуло раздражение против Марины. Почему вдруг? Случается, ее «заносит». Но сегодня она говорила совсем не глупость. Стоило бы порадоваться Марининой серьезности.
— Посмотри, почему плачут дети.
— На то они дети, чтобы плакать.
— Дети не должны плакать!
— Не будут развиваться легкие.
— Займись детьми, философ!
— Ты злишься? Почему?
Кричала Вита. Явно от боли. Подхватилась Светлана, побежала. За ней я, забыв о боли в суставах, моей муке не первый год — вот когда отозвался полярный холод!
Быстро пошел по садовой дорожке к детской песочнице, где разыгралась драма. Да Света уже несла на руках Викторию и дула ей на ушко.
— Что случилось?
— Пиратка укусила ее за ухо.
— Михалка?
— А кто же?
Мика, смешно набычившись, сидела в беседке под столом — спряталась от наказания. Она ниже своей сестрички, но полнее, широколицая («вылитый дед», отмечают гости) и намного подвижнее, проворнее и хитрее. А детская хитрость всегда забавна. Бабушка, родители, тетка больше жалеют Викторию, но все забавляются неутомимыми придумками, нередко озорными, толстухи Михалины.
— Михалочка! Как же ты так? Смотри, как Виточке больно. Разве можно кусаться? У тебя же зубки, как у мышки, остренькие. А если бы ты откусила ей ушко?..
Прервал строгий материнский голос:
— Сюсюкай, сюсюкай с этой разбойницей, так она всем уши пооткусывает.
Не успел я оглянуться, как Марина грубо и зло вытянула дочь из-под стола и крепко, с размаху, шлепнула раз, другой…
Мика завопила на весь дачный поселок.
Я выхватил малышку и… сорвался на крик:
