— Быстрее, пташки мои, быстрее!
Издевательское «пташки» и подхлестывание возмутили меня. «Мы же с тобой когда-то носили эти ящики! Не мог ты забыть, что это такое, Федор! Четыре пуда каждый!»
Вспомнился давний случай. Зимой сорок второго вошел в Кольский залив большой караван судов союзников. Стояла полярная ночь. Света — считанные часы. Немцы начали бомбить ночью. Прилетали по два-три самолета, вешали ракеты на парашютах, в сиянии которых и заходили на порт, на корабли, стоящие под разгрузкой. Наше командование с опозданием разгадало их тактику. Немцы не столько рассчитывали на прицельное бомбометание, сколько старались обессилить нас, зенитчиков, заставить израсходовать боеприпасы малоэффективным заградительным огнем. Чтобы днем мы остались без снарядов. Знали, гады, какой ценой достаются нам снаряды — и как делают их на заводах под открытым небом, и как привозят с Урала в Мурманск по дороге, спешно построенной после падения Петрозаводска.
В одну из таких долгих ночей батарея, где я командовал орудием, израсходовала почти весь боевой запас — били до красного свечения стволов. Под утро, как это часто бывает в Мурманске, пошел зимний дождь. А через несколько часов снова подмерзло, ветер разогнал тучи, еще до наступления темноты установилась летная погода. Жди «гостей». Но сопка, на которой стояла батарея, так обледенела, что на нее не могла вползти не то что автомашина, но даже гусеничный трактор. Как доставить снаряды?! Только на плечах людей! Огневиков не оторвешь: не вести огонь — преступление, за которое командир подлежит суду.
На снаряды бросили взвод управления — связистов, разведчиков, штабистов. А именно там больше девушек, новобранок, первый отряд которых поступил всего какой-то месяц назад. У командира батареи Горкавого хватило ума отдать приказ: из ящиков, которые понесут девушки, вынимать по одному-два снаряда — сколько какая осилит. И все равно случилась беда: Надя Малинина (как на грех, еще фамилия такая — ласковая, запоминающаяся, на всю жизнь запомнилась) упала под тяжестью ящика с тремя снарядами, ударилась головой о камень и умерла.
Было большое ЧП. Наказали не только командира батареи, взвода, взыскание дали и командованию дивизиона. Командир дивизии ПВО отдал приказ: бойцам-девушкам носить только по два снаряда от семидесятишестимиллиметровки. Однако позже о приказе забыли. Девчата натренировались, поздоровели, у нас они почти все старослужащие, а новички, наоборот, мужчины, призывники из освобожденных областей — старики вроде «бати», часто совсем немощные, силы некоторых едва хватит на половину такой тяжести, как ящик с полным комплектом. Военкоматы ошибочно полагали, что таким место в стройбатах да зенитных частях.
Я подошел к вагонам со снарядами — к Рысовцеву. Когда-то мы командовали соседними орудиями, кажется, и дружили, но я знал, что относился он ко мне ревниво и завистливо: мой расчет чаще хвалили, чем его, мои бойцы лучше знали матчасть, еще лучше — политграмоту и огонь вели слаженно, без грубых ошибок. Завидует Рысовцев мне и теперь: я стал офицером, а он с потугами вырос до старшины.
Вдобавок такие, как Рысовцев, считают обязанности политработника самыми легкими: мол, никакой конкретной ответственности. Побеседовал, написал донесение, провел собрание — это ли работа?
Встретил Рысовцев меня ехидным и опасным вопросом:
— Говорят, вы с Колбенко весь город обшарили. Осталось что от финнов?
Я остолбенел: выходит, не тайна, что мы нарушили приказ. Знает Рысовцев — будут знать все. Неприятно. А все Колбенко со своим скепсисом к «мудрым приказам» Кузаева. Ну, в конце концов, мы оправдаемся: нам, комиссарам, первым надлежит увидеть освобожденную землю. А вот если скажут, что вслед за нами пошла и комсорг батареи Асташко со своей комсомолкой… Думаю, мне придется разбирать проступок Лиды на бюро. Даже в жар бросило. Представил себя в этой ситуации. Однако не оправдываться же мне перед Рысовцевым. Пусть он покрутится.
— Ты что делаешь, Федор?
— Как что? Выгружаю свое имущество — боезапас.
— Нельзя же так… по полному ящику на девчат.
— А ты хочешь по одному снаряду? За трое суток не разгрузим. А мне дано два часа.
— Есть же приказ.
— Какой? Тот? Слезы по Малинке? Изданный при царе Горохе? Сходи с ним в кусты.
— Не забывайся, Рысовцев! — косвенно напомнил я разницу в наших званиях. Но начальника артсклада не испугаешь субординацией; с ним командиры батарей запанибрата — чтобы получить лишний ящик снарядов.
— А ты мне не командир! — вспылил старшина. — Подумаешь, комсорг! Бабский защитник! Чем они тебе за это платят?
На нас обратили внимание: девчата, возвращаясь в вагон, останавливались на настиле, прислушивались. Женское любопытство — безграничное и повсеместное. На гулянье и в самой тяжкой работе. В раю и в аду.
Я отошел.
Рысовцев закричал уже не весело, а зло, как надсмотрщик:
— А ну, шевелись! Навострили уши!
Стычка с бывшим приятелем взволновала. Задета офицерская честь, унижена должность. Но еще больше расстроило, что наглец, в сущности, оплевал мое искреннее желание помочь девушкам, облегчить их тяжелый, неженский труд. Погоди же! Я докажу свою правоту! Однако к Кузаеву обратился не сразу. Сдерживали сомнения: а не амбиция ли взыграла? Не покажусь ли я в глазах командира кляузником и выскочкой? Мол, нашел, где отличиться.
Пока Кузаев стоял со своими заместителями и командирами батарей, я в раздумье прошел мимо раз, второй. Замполит Тужников, не терпевший незанятых людей, поручил:
— Шиянок, не маячь, проследи за выгрузкой документов.
Приказывает не думая. Какая документация? Штабная? Так за нее отвечает начальник штаба капитан Муравьев, человек необычайно пунктуальный.
Его, замполита, железный ящик, парторга и мой — с комсомольскими делами? Так они тоже сданы в секретную часть, и забрать их можно не раньше чем мы обоснуемся и заимеем свой дом, землянку или хотя бы палатку.
Однако, когда они остались вдвоем, командир и замполит, я все же отважился:
— Товарищ майор! Разрешите обратиться.
— Валяй! Чего там разрешать. — Кузаев нередко удивлял то чрезмерной любовью к уставу, то излишней штатскостыо.
— Бойцам-девушкам нельзя носить полные ящики. Это же без малого семьдесят кило!
— Нельзя, говоришь? — Командир как бы удивился открытию, но я заметил его лукавые глаза. Над кем смеется? Надо мной?
— На войне нет «нельзя». На войне может быть только «есть», — строго и поучительно сказал Тужников.
— Слышал, комсорг? — с явным смешком спросил командир.
— Так точно.
— Вот так, дорогой мой комиссар. — Непонятно, кому он это сказал — Тужникову или мне.
— Разрешите идти?
— Валяй.
Еще один щелчок по носу. Обидно. Но главное, такие вот «мягкие шутки» начальства размывают мою уверенность в себе. В ранге командира орудия и взвода я чувствовал себя куда увереннее, хотя козырять, вытягиваться, получать разнос тогда приходилось намного чаще. А дурак Рысовцев — да и он ли один? — считает должность комсорга одной из тех, про которые шутят: «Солдат спит, а служба идет». Нет, Рысовцев! Спишь на складе ты, даже опух. А мне не до сна. Мне до всего есть дело. Что там в Белоруссии? Как идет наступление?
Пошел в штабной вагон. Послушал радио. Тужников давно позволил мне слушать приемник в любое время: мое оружие — информация, которую я оперативнее любого другого умею передать людям, что замполит ценит.
Первая батарея, Даниловская — моя батарея, там я служил, — занимает позиции в полуверсте от
