землянка! Рубленая изба. Доведется зимовать — никаких забот: ни с дровами, ни с доставкой продуктов, полная гарантия сохранения телефонной линии в таком лесу. Кто ее тут порвет?
Рассуждения и заботы Семена радовали. Всегда приятно, когда человек отдается делу так, что и про боль свою забывает. Он и мне передал рабочее настроение и простую радость от нашей удачной находки, отсутствия проблем с жильем — не надо никого выселять. Если хозяин и есть тут, то один, без семьи, без детей. Об этом вещи говорили: один сенник, ведро, единственная алюминиевая миска и деревянная ложка. А найденные в дощатой пристройке топор, лопата, пила, не двуручная — ножовка и меня обрадовали, пожалуй, так же, как и Семена. Не столько тем, что хозяйничал здесь явно один человек, сколько очень уж мирным и гражданским своим видом — эти простые, ежедневного употребления вещи. Без пилы и топора и в армии не обойдешься, но у нас они — дополнение к оружию, к пушке, как клины к лапам, канат… Команда: «Канат! Орудие!» — чтобы привести пушку из исходного состояния в боевое и наоборот.
А тут топор и впрямь только для мирных целей — свалить сухостоину на дрова.
Семен обследовал мыс и опять-таки остался доволен.
— Действительно, нарочно не придумал бы, — заключил он.
Даже то, что в перешейке в «хвосте» прокопан короткий канальчик — с какой целью? — и через него переброшены мостки — два бревна, тоже понравилось.
— Крепость! Цитадель! — восхищался он. — Но не для обороны его копали. Для рыбы. Смотри, каким камнем дно застлано. Рыба идет сюда на нерест, как в малую речку…
— И он бил ее тут трезубцем.
— Никакого трезубца! Не мог такой хозяин вредить сам себе. Ты — не рыбак. Лесовик.
Я таки лесовик. В осиннике нашел красноголовые подосиновики и… сразу вспомнил, чем пахло в хатенке. Варили грибы. Пустые. Без жира. Разве что с травяной приправой. Это меня немного насторожило. Не сами грибы — отсутствие примет ловли рыбы, той, от которой «пальчики откусишь» и которой Семен мечтает обеспечивать полдивизиона. Хотя рыба есть. С обрыва мы видели, как ходили среди камней налимы.
Спустились на «нос», скорее, на «язык»: действительно, «лиса» опустила «язык» в воду — длинноватая коса отмели коричневого песка, что вообще-то редко бывает в карельских озерах.
Снова-таки — как нарочно насыпанный маленький пляжик. Роскошь! Мы с огромным наслаждением искупались, радуясь и удивляясь теплой воде.
— Как в Днепре! — кричал Семен, демонстрируя свое умение плавать — заплыл так далеко, что мне стало страшно, по-командирски приказал ему вернуться.
Мы на время словно возвратились в детство. Ходили голые по берегу, кувыркались в воде, ныряли. Было удивительно хорошо от давно забытых обычных радостей жизни. А потом разожгли костер и варили суп из ячневого концентрата. Но «гвоздем» был зеленый лук (прополол Семен где-то грядку — не в лагере ли, где теперь стояла батарея Данилова, там были теплицы и открытые грядки с овощами, взятые, по приказу Кузаева, начальником продобеспечения под строгую охрану) и Колбенков американский бекон. Аромат от супа — на всю Карелию. Давно мы уже не пробовали такой вкуснятины.
Полюбовались поздним закатом солнца и в белые сумерки разместились на ночлег. На полу. На голом. Чужой узкий сенник взяли под голову. Сено в нем было давнее, слежавшееся, без запаха и шуршания. Изнутри изба не закрывалась — не было ни крючка, ни задвижки. Я высказал удивление. Семен усмехнулся:
— Счастливый человек тут жил — никого не боялся.
Я — несчастный: когда уставший друг захрапел так, что, казалось, зазвенели стекла в двух маленьких окошках, меня охватило беспокойное возбуждение. Это не был страх. Нет. Уж если нападут на нас, то перестреляют в окна. Пусть стреляют, лишь бы не связали живых. Вот чего боялся. Кончилось тем, что вышел во двор. В потемках нашел кол и подпер им изнутри дверь. Но и потом долго не мог уснуть. Нет, наверное, засыпал, но тут же просыпался. От богатырского храпа Семена? Или все же от страха, что недремлющим шашелем сверлил мозг? Пугали голоса ночных птиц, напоминавшие военные пароли.
Заснул я крепко после того, как Семен, налитый супом, пошел во двор, споткнулся о подпорку, ругнулся, назвал меня «сопливым офицериком» и выбросил кол. Тогда, не обидевшись за «сопляка», успокоенный и повеселевший, погрузился я в сон, как в теплое озеро. И снилось озеро. Плавал там… с девчатами нашими дивизионными. Было приятно и тревожно: узнает Тужников — распекут меня за аморалку на партбюро — устроил купание без купальников, тут тебе не мурманская баня. Потом рядом со мной, голым, очутилась Женя в полной форме, и мне сделалось нестерпимо стыдно — словно перед матерью.
— Подъем, вояка! Дубинку твою украли! — Надо мной стоял Семен, смеялся, и мне, разбуженному, стало почти так же стыдно, как во сне перед Женей, стыдно и за подпорку, и за бессонную ночь.
— Пойдем купаться! Живем как курортники. Спали мы одетые, только разулись. Семен стоял в одних черных трусах, худой, но мускулистый. Напарник мой сделал зарядку один, но купаться посчитал удобнее вдвоем.
— Раздевайся здесь.
Сидя на полу, я сбросил гимнастерку. Хотел было стянуть исподнюю сорочку. Но сон как бы продолжился — передо мной снова возникла Женя со своей дивной улыбкой, никогда не бывавшей осуждающей, но часто в ней светилась… нет, не светилась — чернела мука, потому, видимо, ее стеснялись, во всяком случае, никто при ней не ругался, даже Кузаев в те острые моменты, когда какая-нибудь батарея портачила — давала недолеты или перелеты. Чудеса, да и только, Женино появление в избенке. Продолжался сон? Ее пригрезившиеся глаза не дали мне раздеться до трусов. Я поднял с сенника портупею с пистолетом. Семен усмехнулся, но ничего не сказал.
Я спросил:
— Винтовку не берешь?
— А на хрена? Тут до самого Петрозаводска живой души нет.
Во дворе он осмотрел меня, босого, без гимнастерки, но в портупее, не без насмешки. Не сдержался, уколол:
— Долго ты проживешь.
— Моя мать часто повторяла: береженого бог бережет.
Напоминание о матери «замкнуло» Семена. Он побежал на пляж и, сбросив на ходу трусы, прыгнул с разгона в озеро, быстро поплыл, выбрасывая руки саженками.
За ночь земля и воздух остыли, и я без удовольствия ступил в озеро, меня знобило. Но в воде согрелся. Не хотелось выходить. Так же, видимо, не хотелось и Семену. Он подплыл на отмель, постоял там, отдохнул и снова поплыл далеко, наверное, чтобы позлить меня: я снова, как и вечером, просил его далеко не заплывать. Показывая пример, я вылез из воды. Утренняя прохлада обожгла мокрое тело. Я пожалел, что не захватил полотенце. Вытирался трусами. Чтобы согреться, сделал пробежку — поднялся на «лисий лоб». И тут же как подкошенный свалился на землю…
Они бежали от избушки к осиннику. Двое. В чужих мышасто-зеленых мундирах, в фуражках с высоким верхом. Пригнулись до земли. Но у одного через плечо переброшены знакомые мешки — наши, только почему-то пополневшие, после вчерашнего ужина в них оставалось немного. Я скатился на пляж. Видимо, уже то, что я не стоял, не лежал, а полз и махал ему рукой, встревожило Семена. Он быстро подплыл.
— Финны, — прошептал я. — Где?
— Из дома побежали в лес. С нашими мешками…
— А винтовка? Винтовка!
— Не заметил.
— Не заметил! Ворона!
Побелевший старшина — старый служака хорошо знал, что значит потерять оружие, в бою не дозволено, а тут — «проплавать», — почему-то не надел трусы — забыл о них? — а на ходу, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, спотыкаясь, натянул мои штаны. И первый, не пригибаясь, рысьими скачками рванул к дому. Я — за ним. Выхватил из кобуры пистолет, взвел.
Двери в хатенке — настежь. Не было не только винтовки, но и обмундирования нашего, сапог. Даже пилотку Семенову прихватили, только фуражку мою офицерскую почему-то оставили.
